Смерть сердца
Шрифт:
Зажужжали часы Томаса – вот-вот пробьет шесть. Шесть вечера, но не июньского. В такое время вся равнина, наверное, покрыта снегом, а там, где нет снега, темно, и только за ставнями светятся огоньки, ну и еще, может быть, горят огни в церкви. Но на нашей улице, должно быть, стоит полнейшая снежная тишина, и снег лежит и на нашем балконе тоже.
– Утром на озере был лед, – сказала она.
– Да, я тоже видел.
– Но днем он треснул, там плавали лебеди… Наверное, потом оно опять замерзнет.
Было слышно, как в холле Сент-Квентин прощается с Анной. Томас схватил «Ивнинг Стандард»
– Ну вот, дорогой, – сказала Анна, – бедняжка Сент-Квентин ушел.
– Надеюсь, ты не выставила его за дверь?
– О нет, – рассеянно ответила Анна, – он, как обычно, вскочил и умчался. – Увидев на полу стакан Томаса, она спросила: – Решили с Порцией выпить?
– Нет, это мой.
– Ну почему же нельзя поставить стакан на стол? – Она прибавила, погромче: – Порция, прости, что напоминаю, но не пора ли тебе садиться за уроки? Тебе что-нибудь задали? Тогда вечером сможем все вместе сходить в кино.
– Мне нужно написать сочинение.
– Дорогая, у тебя как будто нос заложен. Ты не простудилась ли сегодня?
Порция развернулась, взглянула на Анну – и та осеклась, хотя явно собиралась сказать что-то еще. Сжав губы, вцепившись в ремень, Порция – с горестной решимостью – прошла мимо Анны и вышла за дверь. Анна подошла к двери, убедилась, что она закрыта, и воскликнула:
– Томас, ты довел ее до слез!
– Неужели? Кажется, она тоскует по матери.
– Боже правый! – поразилась Анна. – Но с чего вдруг? Отчего она сейчас-то взялась по ней тосковать?
– Ты сама говоришь, что я ничего не смыслю в чувствах других людей – откуда же мне знать, что у них эти чувства вызовет?
– Наверное, ты чем-нибудь ее расстроил.
Томас, пристально глядя на Анну, сказал:
– Раз уж на то пошло, это ты меня расстраиваешь.
– Нет, послушай, – сказала Анна, взяв его за руку, но держа ее на некотором от себя расстоянии. – Она что, действительно тоскует по Ирэн? Ужасно, если это правда. Все равно как если бы в доме завелся тяжелобольной. Но, конечно, тогда мне ее очень жаль. Как бы так еще сделать, чтобы она мне больше нравилась.
– Или даже полюбить ее.
– Мой дорогой Томас, никого нельзя полюбить нарочно. И кроме того, неужели ты вправду хочешь, чтобы я ее полюбила? Чтобы жила ей одной, дожидалась ее возвращения? Нет, тебе всего-навсего хочется, чтобы я делала вид, будто люблю ее. Но я совсем не умею делать вид – я гадко обошлась с ней за чаем. На то, правда, были свои причины.
– Вовсе не обязательно лишний раз мне напоминать, как ты всем этим недовольна.
– Ладно, в конце концов, она в каком-то смысле – часть тебя, а я ведь за тобой замужем. Кого ни возьми – у всех в семье что-нибудь
– Ты сказала, что мы идем в кино? Я не ослышался?
– Нет, не ослышался.
– Но почему, Анна, почему? Нам уже которую неделю не сидится на месте.
Анна, рассеянно трогая жемчуг на шее, ответила:
– Нельзя же сидеть и ничего не делать.
– Не вижу в этом ничего плохого.
– Мы не можем втроем сидеть и ничего не делать. Меня это убивает. Тебе этого, кажется, не понять.
– Но она же ложится спать в десять.
– Не ровно в десять, ты же сам знаешь. Терпеть не могу, когда за мной наблюдают. А она за нами – наблюдает.
– С чего бы ей за нами наблюдать?
– Я, кажется, знаю с чего. В общем, с ней мы не можем остаться вдвоем.
– Сегодня – сможем, – сказал Томас. – Точнее, после десяти.
Пытаясь успокоить ее, он снова протянул руку, но она – сплошной сгусток нервов – увернулась. Уселась подальше от камина: плотно облегающее фигуру черное платье, руки скрещены, вся в напряженных мыслях. Пока тянулись минуты тишины, Томас задумчиво ее разглядывал. Затем встал, схватил ее за локоть и сердито поцеловал.
– Мне никак не удается побыть с тобой, – сказал он.
– Сам видишь, как мы живем.
– Мы живем совершенно безнадежно.
Анна сказала, уже гораздо мягче:
– Милый, ну не нервничай ты. У меня был такой тяжелый день.
Он отошел, огляделся в поисках стакана. Негромко сказал, будто цитируя:
– Мы ничтожны во всем, кроме наших страстей.
– Где ты такое вычитал?
– Нигде, я однажды ночью проснулся от того, что это произнес.
– Какой же ты ночью был напыщенный. Хорошо, что я спала.
3
Томас Квейн женился на Анне восемь лет назад. Они познакомились в Дорсете, где она частенько гостила у друзей, живших по соседству с его матерью. Тогда она была образованной, но все же праздной барышней многих талантов, понемногу увлекавшейся всем на свете и даже успевшей поработать. Бездельницей она, впрочем, больше притворялась: не то вдруг выяснится, что талантов у нее куда меньше, чем ей бы хотелось. Одно время – совсем недолго – она подвизалась как оформитель интерьеров, но очень мимолетно, боясь посвятить себя делу, в котором она может не достичь высот. Рассуждала она здраво, потому что достичь ей и вправду ничего не удалось, даже мимолетно. Клиентов у нее было очень мало, и после первой же неудачи она пала духом и все забросила. Она рисовала шаржи, иногда играла на пианино, читала (это занятие, правда, осталось в прошлом) и довольно много разговаривала. Подвижные игры были не для нее, потому что она не делала ничего, что не давалось бы ей легко и непринужденно. Когда они с Томасом познакомились, Анна была несчастна и неразговорчива: она потерпела неудачу не только в нехотя выбранной профессии, но и в любви. Любовная история эта тянулась несколько лет и как раз в это же время тихо и, как можно было догадаться по поведению Анны, бесславно закончилась. Когда Анна вышла за Томаса, ей было двадцать шесть лет. Она жила с отцом в Ричмонде, в доме на холме, откуда открывались превосходные виды.