Смерть со школьной скамьи
Шрифт:
– А сколько премии дают? – заинтересовались курсанты. – Там подработать никак нельзя?
Шутка о подработке получилась не смешной. Среди нас были курсанты, которым родители не помогали материально, а на стипендию в сорок рублей восемьдесят копеек, даже живя на полном государственном обеспечении, особенно не пошикуешь. Поправить финансовое положение можно было только одним способом – втайне от начальства подрабатывать на стороне: мыть полы, разгружать вагоны. Тяжелый труд за мизерную зарплату. А тут… раз в месяц нажал на курок – и денег полный карман! Веселись, мужичина, и пусть совесть тебя не мучает: не ты, так другой!
– Я бы хоть сейчас за десятку шмальнул, – вполне
– Да ну, – усомнились остальные, – дешево что-то за десятку. За полтинник или за сотку можно поработать, а за десятку – ни то ни се!
Всю остальную самоподготовку спорили о сумме вознаграждения. Сошлись на четвертном: ни много ни мало – в самый раз за одного приговоренного.
…На выходе из камеры нас поджидали еще два конвоира. Бестолково потолкавшись в узком коридоре, мы выстроились «коробочкой»: два человека спереди, два сзади, я посередине. Зачем такие меры предосторожности, я так и не понял – идти предстояло всего лишь в соседнюю камеру, то есть метров пять по коридору. При всем желании никуда не сбежишь.
В помещении для приведения приговора в исполнение все было так, как рассказывал Азаренко: на бетонном полу опилки, окон нет, стены оштукатурены звукопоглощающим раствором «под шубу».
В левом углу камеры меня поджидали прокурор в штатском костюме, начальник СИЗО и тюремный врач в белом халате со стетоскопом на шее. Еще одного человека, того, кто выстрелит мне из пистолета в затылок, в помещении не было.
«Где же палач? – подумал я. – Не станет же начальник тюрьмы в меня стрелять. У него и оружия-то при себе нет. А может, приговор исполняет дежурный офицер?»
Конвоиры вывели меня на середину комнаты, заломив руки вверх, поставили на колени.
– Гражданин Лаптев, – сказал за моей спиной прокурор, – ваше прошение о помиловании было отклонено. Сейчас приговор областного суда будет приведен в исполнение.
«Как бы посмотреть, кто будет стрелять?» – подумал я. Клянусь, в этот момент меня больше ничего не интересовало. И страха смерти не было. Чего бояться-то? – раз! – и пуля разнесет затылок вдребезги – ни боли, ни мучений. Гуманизм. Обидно только, что убьют меня совершенно ни за что, за преступление, которого я не совершал.
– Василий Сергеевич, – судя по голосу, к начальнику тюрьмы обратился дежурный по следственному изолятору, – у нас небольшая заминочка вышла. Гладких заболел.
– Как заболел? – зашептались за моей спиной. – А кто сегодня работать будет?
– Пистолет у меня есть, – сказал офицер, – могу одолжить.
– Кому, мне, что ли? – зарычал начальник тюрьмы. – Ищите исполнителя!
– Товарищи, – голос прокурора показался мне знакомым, – товарищи, мы не можем откладывать исполнение приговора. Товарищи, нас накажут за нарушение графика!
– Бери да сам стреляй! – предложил начальник тюрьмы. – На мне китель новый, его потом ни в одной химчистке от крови не отстираешь.
– Михаил Петрович! – я вспомнил, как зовут прокурора. – Не бери пистолет. У тебя кишка тонка в живого человека стрелять. Я ведь потом тебе по ночам сниться буду, с ума сойдешь, сопьешься в расцвете лет.
– Лаптев, заткнись, сволочь! – закричал начальник тюрьмы.
– Сам заткнись! – огрызнулся я. – Ничего организовать не можешь!
Начавшуюся словесную перепалку прервал еще один знакомый голос:
– Не спорьте, я его кончу!
– Нет! – завопил я и попытался встать на ноги. – Нет, только не Николаенко! Только не он! Я на вас, сволочи, жаловаться буду! Я Андропову
Но Николаенко не дал мне договорить. Ловким движением он набросил мне на шею удавку и стал затягивать петлю. Из последних сил я попытался зубами подцепить веревку, стал задыхаться, захрипел, судорожно вздохнул… и проснулся.
Глава 2
Хлебокомбинат
В комнате было холодно. Отопление отключили еще неделю назад, когда на улице установилась не по-весеннему теплая погода. Но, как это часто бывает в Сибири в конце апреля, погожие солнечные деньки сменились дождями со снегом, и в жилых домах стало так же «уютно», как у полярника Папанина на дрейфующей льдине.
Не вставая с кровати, я нашарил на прикроватной табуретке сигареты, закурил. Будильник на подоконнике показывал шесть утра. Подумать только, еще час, целый час самого ценного на свете утреннего времени я мог бы безмятежно спать, но из-за проклятых кошмаров уже в который раз просыпаюсь в мокрой от пота постели и, лупая глазами в потолок, пытаюсь понять, что бы эти сны значили? И при чем здесь Николаенко, с которым я лично ни разу в жизни не общался? Должна же быть какая-то связь между событиями в окружающем мире и снами. Вот как-то в детстве я ошпарил кипятком руку, больно было, словами не описать как, и по ночам эта боль продолжала преследовать меня – снилось, что огромная лохматая собака рвет клыками мясо с обожженного места. Тут все понятно и логично: было больно наяву – стало больно во сне. А сегодня с чего бы это расстрел приснился, с того, что в комнате холодно?
За окном, шурша электрическим мотором, открылись центральные ворота. Со скрежетом переключив скорость, с территории комбината выехала хлебовозка, повезла по магазинам утреннюю выпечку хлеба. Пора вставать, все равно уже больше не усну.
Первый сон, связанный с Николаенко, был в начале марта. События в нем начинались с моего ареста в лесу у растерзанного женского трупа. Во втором и третьем снах меня допрашивали прокуроры и следователи. Я, как мог, доказывал им свою невиновность, но в самом конце появлялся Николаенко и торжественно предъявлял неопровержимые доказательства моей причастности к убийству. «Сколько ты уже сидишь в тюрьме? – спрашивал Николаенко. – Месяц? Посмотрите все на его руки, с них до сих пор кровь капает!»
Кошмары, черт бы их побрал! От них не спрятаться, не скрыться. Что будет в следующем сне? Судя по хронологии, мне предстоит путешествие в ад, где Сатана-Николаенко живьем сдерет с меня кожу.
Затушив сигарету, я надел домашнее трико, отыскал в тумбочке полотенце и пошел в умывальник.
Наше заводское общежитие было построено в конце шестидесятых годов. Первый этаж в нем занимали управление хлебокомбината и проходная на территорию завода. Два верхних этажа были жилыми, на каждом по 24 комнаты, разделенные сквозным коридором. В противоположной от основного лестничного марша стороне коридора располагались бытовые помещения и туалеты, совмещенные с умывальниками. На моем, третьем, этаже был мужской туалет, на втором – женский. С левой стороны общежития, окнами на завод, в отдельных комнатах жили семейные работники хлебокомбината, матери-одиночки и всякого рода «пришлые» и «блатные», получившие жилье по разнарядке райсполкома и к заводу отношения не имевшие. По местной квалификации я, сотрудник милиции, был «пришлым», а Горелова Зинаида, незамужняя сорокапятилетняя кладовщица с промтоварной базы, – «блатной». Правая сторона общежития была предоставлена холостякам и незамужним женщинам, ютившимся по 4–5–6 человек в комнате. Примерно треть из них была «пришлыми». «Блатных», естественно, не было.