Смерть Тихого Дона. Роман в 4-х частях

Поляков Павел

Кончив и аккуратно сложив прочитанные бумажки, сунув их в огромный, наполненный бумагами портфель, садится товарищ Либерман на свое место.

Общее молчание. Из середины комнаты протискивается к столу фигура среднего роста, разматывающая на ходу башлык и опускающая воротник шубы. Дойдя до стола, оборачивается лицом к публике, оказавшись одним из писаревских казаков. И сразу же начинает кричать:

– Товарищ уполномоченный, товарищ Либерман и браты - красные гвардейцы, што вы все суды к нам препожаловали. И вы, товарищи хуторцы! Как все мы тут услыхали своими ухами, есть

она, советская власть, народная и трудовая, и даже для нас, казаков, дюже нежная, потому много хорошего она нам обящаит.

– Обящать все мастера!

– Ишь ты, научился на собак бряхать.

– Ты погоди, поперед отца в пекло не лезь!

– Правильно, чаво там, и мы тоже натерпелись!

Но оратор выкриков не слушает. Да это же Гринька-говорок, фронтовик.

– И через то предлагаю я етим прибывшим товаришшам сразу же всю доверию и помощь оказать, потому старая время прошла!

Сидящий в центре матрос встает. Это огромный, крепкий, розоволицый парень:

– Товарищи казаки! Все вы слыхали, што советсткая власть исделать хотит. А штоб для верности, нужно вам таперь свой Совет избрать из трудовых казаков. Просю назначить канди­датуры.

Коротко взглянув на Либермана, садится он и ждет. Тишина. Никто не движется. Гринька-говорок пробует что-то сказать, но из середины перебивают его:

– Явланпия Григорича просим.

Гринька-говорок взмахивает обеими руками:

– Вы што, подурели?

Матрос настораживается:

– В чем дело, товарищ, почему подурели?

– А потому, што он у нас доси атаманом был.

– Был атаманом, а таперь придсядателем яво жалаем.

– Га, была, вон, и Анютка девкой, была, а ноне бабой стала!

– А твое какое дело - жалаем, и всё. Мы есть трудящий народ, кого мы посадим, тот и сидеть будить.

– Просим Явланпия Григорьича!

– Про-о-осим!

– В час добрый.

Со скамейки в переднем ряду поднимается ладный, в походной форме, светловолосый казак. Быстро поправив чуб, поворачивается к народу:

– Тиш-ш-ша вы! Зараз я слову сказать имею. А вы, товаришш уполномоченный, суды есть присланный, штоб народную советскую власть у нас издеся исделать. И штоб, как вы сказали, сами мы сабе своё, Совет, избрали. И, как мы до того промежь сибе говорили, и как мы яво, Явлампия, всем хутором порядошным и хорошим хозяином шшитаем, и как он нам через то дюже очинно подходяшший, то табе, товаришш уполномоченный, тут зазря крутитьси нечего. Народ наш яво жалаить, а как ты вроде сам за народ, то я таперь всех и вспросю: хто за Явланпия Григорьича как за придсядателя нашего Совету, подними руку.

Все, как по команде, поднимают руки. Только Гринька-говорок вдруг исчезает из помещения.

– Правильна!

– Ура яму!

Матрос снова встает. Зал моментально затихает:

– Прошу поднять руки, кто против.

Тишина. Никто руки не поднимает.

– Кто воздержался?

В самой середине собравшихся метнулась и повисла в воздухе рука в огромной рукавице.

– Я воздяржалси!

– Вы почему воздержались, товарищ?

– Гусь я табе, а не товаришш. Понял? А воздяржалси я потому, што

когда в летошном году уляши дялили, то няправильную он мине дялянку подсунул. Вот почаму.

– Так вы же тогда против!

– Ты мине не учи! Я табе в дяды гожусь. Атаманом был хутору добрым, и председателем хорошим будить. Ну, а я - воздяржалси, и вся тут. Понял, лысая твоя голова?

– Х-ха-а-а-ха-ха!

– Крути яво, дедушка Пантелей!

Пошептавшись с Либерманом, снова обращается матрос к публике:

– Прошу назвать кандидатов в помощники и секретари.

– Это што ишшо за секлетари? Сроду у нас писаря были.

– Тю, да не всё одно!

– Ага! Ивана Петровича просим!

– Про-о-сим!

Народ вскакивает с мест, теснится к столу, толпа заслоняет всё происходящее возле матроса. Шум, крики и галдеж, руки поднимаются и опускаются. И одно лишь ясно: казаки решили избрать в Совет всех тех, кто и раньше был в хуторском правлении. Видно, что матрос это понял, и, когда выборы кончились, спокойно обращается к собранию:

– Поздравляю вас, товарищи, с первым избранным вами Советом. Предупреждаю, что все постановления Совета народных комиссаров должен он проводить в жизнь незамедли­тельно. А теперь...

Голос от входа, это тот же Гринька-говорок:

– А таперь скажитя же им всем, што шебаршить тут нечего. Каледин-атаман, энтот, што ис контрревалюцией ишол, застрялилси в Черкасске. Кончил царствию свою.

Тишина наступает мертвая. Будто ужаленный, вскакивает дед Пантелей:

– Брешешь, сука!

– А чаво мине бряхать, вон их вспроси.

Медленно встает товарищ Либерман:

– Да правильно это. Бунтовщик и контрреволюционер генерал Каледин покончил свою жизнь самоубийством. Генерал Корнилов бежал на Кубань, потому что не поладил с генералом Поповым, который с кучкой буржуйских сынков ушел в Сальские степи. Но, как вы из обращения слышали, советская власть не спит, вслед за ними отправлены отряды красной гвардии, и скоро и им конец придет.

Либерман садится. Медленно, молча, рассаживаются и казаки в полнейшей растерянности. В притихшую толпу снова говорит матрос:

– Товарищи! Надеюсь, что положение теперь вам ясно. Бунтари зачали себе пули в лоб пущать. Туды им и дорога! А вот еще одно дело: благодаря бунтам ваших генералов, нехватка у нас в городах в хлебе получилась. Особенно в больших центрах - Петрограде, Москве, Царицыне. Поэтому, не в пример царской власти, которая народ голодом морила, решила наша власть Советов городской бедноте помочь и постановила обязать всех добровольно внести с дыму по двадцать пять пудов...

Притихший было зал взрывается:

– Г-га! Побирушки приехали!

– Гля, по двадцать пять пудов! Этого и при царе не было!

– Справу отмянить, а хлеб отобрать! Здорово!

– Отдай добровольно, а то силой возьмуть.

– Ишь ты, потому он и солдат с собой приволок. Не испужаишь!

– Бедноту кормить, га, а кто ее наделал?

– Ты што, к нам приехал власть становить, мы тибе просили, а? Мы к тибе не поедем указывать.

– Повертай оглобли!

– На легком катири!