Смерть титана. В.И. Ленин
Шрифт:
Пришлось пройти и через официальную процедуру: снова прошение, справки, фотографическая карточка, фотографию пришлось делать в Самаре, и возникла возможность сравнить с другой фотографической карточкой, которая делалась в Симбирске и прикладывалась к заявлению на имя ректора Казанского университета. Куда же девался этот пухлогубый гимназист с открытым доверчивым лицом и густой шапкой волос на голове? Взгляд у петербургского экстерна по сравнению с симбирским гимназистом оказался недоверчивым, закрытым, губы сложены то ли пренебрежительно, то ли от какой-то горечи, видимо, решительно разошелся с жизнью молодой человек. А куда за четыре года делась шапка волос, обнажив лоб? Посторонний внимательный наблюдатель мог бы сказать, что было что-то пугающее в этом взгляде. Как надо, оказывается, тщательно анализировать фотографии,
Были две экзаменационные сессии. В соответствии с университетским уставом в программу юридического факультета было включено 12 предметов — экзамены по ним и предстояло сдать. Конечно, хотелось бы здесь подчеркнуть собственную значительность и сказать, что экзамены щелкались, как каленые орешки. К определенному возрасту и когда этим переболеешь, это оказывается не таким уж трудным. Профессора, тоже народ довольно усталый, понимали, что каждый — кузнец собственного счастья и если ты чего-то по избранной специальности не знаешь, то в первую очередь повредит это в дальнейшем именно тебе, поэтому на экзаменах проявляли вальяжное профессорское снисхождение.
Второй экзамен я сдавал 10 апреля — в день своего рождения, а в данном случае в день совершеннолетия, поэтому запомнил. После экзамена зашел к Ольге, она почему-то лежала в постели и была утомлена больше, чем обычно. Начиналась ее болезнь, по первым показаниям — непонятного свойства. Я сам вызывал врача, но нередко врачи ставят правильный диагноз, только когда время упущено и ничего поделать уже нельзя. Это был брюшной тиф. Наверное, мне надо было настоять и положить Олю в больницу раньше. Проклятые экзамены! В начале мая успел вызвать из Самары мать телеграммой, в которой была определенная настойчивость: «Оле хуже. Не лучше ли маме ехать завтра». Оля скончалась у мамы на руках 8 мая. Ровно через четыре года, день в день, после гибели Саши.
Мы упокоили Олю на Волковом кладбище в Петербурге. Совсем еще недавно я ходил на это кладбище, где похоронены Тургенев и Добролюбов. И вот опять. Когда я в 1917-м возвратился из эмиграции в Россию, там уже были две родные и дорогие мне могилы. Несмотря на неотложные дела, практически с поезда, в первый же день, я поехал на кладбище. Мама меня не дождалась.
Я всегда был против мистики, достаточно рано определился с религией. Мне об этом еще придется говорить в соответствующем месте своих воспоминаний. Все это для человека, воспитывавшегося в семье глубоко и искренне верующих родителей, совсем непросто. Но тем не менее совпадение дат смерти Оли и Саши говорит о том, что Провидение, сиречь судьба, с особой настойчивостью било по нашей семье. Тогда же я подумал: не мне ли выпало противостоять этому року?
В январе 1892 года, после второй сессии экстерна, я получил диплом первой степени. В дипломе было отмечено: «По представлению сочинения и после письменного ответа, признанных весьма удовлетворительными, оказал на устном испытании следующие успехи: по догме римского права, истории римского права, гражданскому праву и судопроизводству, торговому праву и судопроизводству, уголовному праву и судопроизводству, истории русского права, церковному праву, государственному праву, международному праву, полицейскому праву, политической экономии и статистике, финансовому праву, энциклопедии права и истории философии права весьма удовлетворительно».
Настоящее же, фундаментальное образование по философии, статистике, экономике, социальным наукам я получал уже позже: в Шушенском, куда был выслан, в библиотеках за границей, в Публичной библиотеке в Петербурге, которую я отчаянно посещал в 1893-1895 годах. Кстати, это образец прекрасно поставленного и в России дела. Какое собрание книг и рукописей, как удобно, сколько можно увидеть раритетов! Можно даже увидеть библиотеку Вольтера в специальных шкафах.
В 1894-м уже более расчетливо, чем огромную статью о работе Постникова, я начинал книгу «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?». Книги пишутся по-разному, в одном случае возникает внутренний импульс и работаешь, полагаясь целиком на него и на собственный гнев, на несогласие, в другом рождается чувство необходимости, часто гражданской нужности: если не я, то кто же? В третьем — появляется веселое боевое название и страницы сами летят, освещенные добротным заголовком.
Я в подполье, власти требуют моей выдачи, кругом шныряют шпики, интенсивно действуют все министерства, а я где-то на хуторе, в шалаше, с поражающим и меня самого воодушевлением работаю над новой книгой. Парадоксальная довольно ситуация. Самое любопытное, что книга вышла в свет уже после революции, когда дело было сделано, теоретические выкладки вроде никому не послужили. Неправда. Они давали мне уверенность в предоктябрьские дни, тезисами из этой книги я пользовался на многих совещаниях, которые удавалось проводить подпольно, и они расходились, жили почему-то в среде революционеров. Мне кажется, эти выводы еще долго будут актуальны в мире, и не дай Господи, если снова окажутся актуальными в нашей стране.
Над «Друзьями» я работал зло и весело. Мне нравился заголовок, в котором не было ничего скромненько-филистерского, — иду на «вы», «друзья народа». Я удачно закавычил два слова в заголовке книги, внутренне противопоставив их социал-демократам, понятию объемному. Кто же, спрашивается, настоящие защитники, пекущиеся о народе, который надрывает свою хребтину, гибнет в бескормице и бессмысленных империалистических войнах и не знает, какие же дяди и тети о нем пекутся. Пекутся действительно по-разному. Но в заботе одних есть тайное желание помочь страдальцу народу, но так, чтобы царь и правительство особенно не обиделись и чтобы свой собственный размеренный порядок жизни не слишком менялся. Так приятно, когда утром кофе с теплыми булочками подает к столу свежая молоденькая горничная. Здоровая, прямо из деревни, румянец во всю щеку! А чего это она, милочка, бросила родные хороводы? Не поет за околицей, не плетет венков? Вот на этот вопросик ответьте мне, дорогие либералы из ведущего демократического журнала. И что это вы накатились не только на свои любимые «малые дела» в деревне, но и на теорию Маркса? Чем он вам не понравился в проклятом российском деревенском вопросе? Я отчетливо понимал «почему», и здоровый гнев накатывал разрядами на душу.
Общественность давно заметила эти статьи народников, тем более что одна из самых первых в этом направлении была написана Николаем Константиновичем Михайловским, кумиром либеральной части общества. К его статьям прислушивались. Но то, что он начал выделывать вокруг теории Маркса, уму непостижимо. Он был главным записным «теоретиком», идеологом, и ему-то досталось в моей новой книжке больше всего.
Был еще один серьезный повод, который не позволял не ответить на эти статьи хотя бы в подцензурной печати. Общество чувствовало обаяние марксистской доктрины и все больше склонялось к ней. В этих условиях статьи Михайловского и компании выглядели не совсем чисто, в какой-то мере — как скрытый государственный заказ. Все это создавало боевое настроение для работы. Драка — это вообще мужское занятие.
В мое время в многочисленных и необязательно марксистских кружках было принято реферировать те или иные идеи, интересовавшие общество, книги, вызвавшие определенный отклик, отдельные политические тенденции и делать на эти темы доклады: узнал — расскажи близким, не жадничай. В этом была специфика интеллектуальной жизни интеллигенции. Достаточно равнодушно относясь к материальным условиям и не стремясь внешне повторять жизнь имущих классов — дворянства, предпринимателей и купечества, — интеллигенция много сил уделяла внутреннему миру, познанию философских и экономических закономерностей. Чаще всего эти собеседования происходили у кого-нибудь на дому. Реферат, вопросы, ответы, полемика, незамысловатый чай с покупными баранками или собственными ватрушками, здесь перекинулись шуточками, разошлись, обычно кавалеры провожали дам. Польза от этих собраний была велика, и молодежь это чувствовала. Во-первых, сама атмосфера умного и глубокого собеседования, которая обогащала и делала любую личность благороднее, во-вторых, циркулировавшие тут новые идеи оценивались, подхватывались, разрабатывались, отвергались или, наоборот, уходили в публику, в массу. Полезна здесь была и роль застрельщика, референта, делавшего доклад. И в первую очередь для него самого, потому что это была незаменимая серьезная школа и анализа, и публичного выступления.