Смерть у бассейна
Шрифт:
Баранина! Уставившись на нее, Герда чувствовала, как это слово стучит в ее больной голове. Баранина, баранина,БАРАНИНА…
Слезы жалости к себе наполнили ее глаза. «Почему, — думала она — мне ни в чем и никогда не везет?»
Теренс посмотрел через стол на мать, а потом на баранью ногу. Он недоумевал: «Мы-то почему не обедаем? До чего глупы взрослые. Ничего не соображают». Вслух же он произнес осторожно:
— Мы с Никлсоном Майнором собираемся делать нитроглицерин. У его отца
— Правда, мой хороший? Как интересно, — отозвалась Герда.
Еще не поздно. Если сна позвонит и велит Льюис забрать блюдо…
Теренс глядел на нее с легким изумлением. В глубине души он чувствовал, что производство нитроглицерина не из числа затей, приветствуемых предками. Врожденная сообразительность подсказала ему хороший момент, чтобы ввернуть данное замечание. Его проницательность была вознаграждена. Если, упаси бог, подымется шум — из-за того, например, что свойства нитроглицерина заявят о себе слишком наглядно, — он сможет заявить оскорбленно: «Я говорил маме».
И все равно осталось смутное разочарование. «Даже маме, — подумал юный химик, — следовало бы знать о нитроглицерине». Он вздохнул. Острое чувство одиночества, знакомое только детству, пронзило его. Отец слишком нетерпелив, чтобы слушать его, мать слишком невнимательна, а Зена еще несмышленыш.
Сотни страниц захватывающих химических опытов… А кого это волнует? Никого!
Бум! Герда вздрогнула. Это дверь приемной Джона… Это Джон, взбегающий к ним!
Джон Кристоу ворвался в комнату, затопив ее присущей ему атмосферой кипучей деятельности. Он был в хорошем настроении, голоден, нетерпелив.
— Боже, — воскликнул он и, едва сев, стал энергично точить большой нож о брусок. — Как я ненавижу больных!
— Ах, Джон, — воскликнула Герда с торопливым укором. — Не говори так: они подумают, что ты всерьез.
Она незаметно кивнула в сторону детей.
— А я всерьез, — сказал Джон Кристоу. — Никто не вправе болеть.
— Папа шутит, — быстро объяснила Герда Теренсу.
Теренс поглядел на отца со своим обычным невозмутимым вниманием.
— А по-моему нет, — сказал он.
— Кто ненавидит больных, не станет врачом, — ответила Герда, смиренно улыбаясь.
— Именно станет, — сказал Джон. — Нет врачей, которые бы любили болезни… Ничего себе! Мясцо-то холодней булыжника. Отчего это тебе не пришло в голову разогреть его?
— Прости, дорогой. Я и сама не знаю. Видишь ли, я думала, что ты вот-вот придешь…
Джон нажал кнопку и долго, в раздражении, давил на нее. Льюис не замедлила появиться.
— Заберите, и пусть Кук разогреет, — коротко распорядился он.
— Да, сэр.
Дерзковатая Льюис умудрилась вложить в эти два невинных слова свое истинное мнение о хозяйке, сидящей за столом на страже хладеющей ляжки.
Герда продолжала не вполне связно:
— Мне
Джон нетерпеливо прервал ее:
— Экая важность, подумаешь. Не стоит заводить разговор. Машина тут?
— Кажется, да. Колли посылала за ней.
— Значит, как поедим — сразу едем.
Через мост Элберт, думал он, потом Клэпхемсксй пустошью. Можно срезать мимо «Хрустального дворца» [2] и аэропорта Кройдон, а дальше через Пэлью-уэй и, минуя забитую автомобилями автостраду, свернуть направо на Меферли-хилл, вдоль Хеватонских высот, а за ними, сразу вырвавшись из пояса пригородов Большого Лондона, взять на Кормертон и вверх на Лемешный Кряж… деревья в багряном уборе и повсюду под тобою — лесной край, нежные запахи осени… а там и вниз — по гребню холма.
2
«Хрустальный дворец» — первое в мире сборное здание из стекла и чугуна, провозвестник архитектуры XX века. Возведено в 1851 году выдающимся английским зодчим Джозефом Пакстоном (1803–1865). (Прим. перев.)
Люси и Генри… Генриетта… Он не видел ее четыре дня. Когда они встретились, Джон разозлился: у нее был тот самый взгляд. Не рассеянный, не безучастный — он не мог бы дать ему определение — взгляд, видящий нечто свое, чего нет перед ее глазами и что — в этом-то и была загвоздка — не было Джоном Кристоу!
Он говорил себе: «Ну хорошо, она скульптор. Ну ладно, ее изваяния превосходны. Но, черт подери, может она изредка забывать об этом? Может она иногда думать обо мне и ни о чем больше?»
Он был несправедлив и знал это. В кои-то веки Генриетта говорила о своей работе. Она была куда менее одержима, чем другие знакомые ему люди искусства. Очень редко случалось, чтобы ее поглощенность каким-то идеальным образом была помехой безраздельности интереса к нему. Но когда это случалось, в нем неизменно вспыхивала злость. Как-то он очень жестко спросил Генриетту:
— Ты бы бросила все, если бы я попросил?
— Что — все? — в ее мягком голосе звучало недоумение.
— Все это.
Взмахом руки он обвел мастерскую и тут же подумал: «Осел. Чего ради я вздумал спрашивать?» И тут же: «Пусть скажет: «Разумеется!» Пусть солжет! Ну, ну, ответь: «Конечно бы, бросила». Неважно, правда это или нет, только скажи так. Я должен успокоиться».
Вместо этого повисло долгое молчание. Взгляд ее словно обратился внутрь. Она слегка нахмурилась и, наконец, медленно сказала:
— Видимо, да. Если это будет необходимо.
— Необходимо? Что ты имеешь в виду?