Смерть в апартаментах ректора. Гамлет, отомсти! (сборник)
Шрифт:
И все же жизнь герцогини всегда протекала несколько странно, перемежаясь некими комическими периодами. Возможно, они являлись отголосками «буйств» Диллона, только эти излишества приобретали больший размах. Тому примером являлась нынешняя ее шалость, каприз, принявший такие масштабы, что вызвал бы удивление даже в Скамнуме. Нечто подобное она могла бы устроить в Хэмпстеде, и ее отец хоть и посмеялся бы, но охотно бы в этом поучаствовал. Однако Лионеля Диллона уже десять лет как не было на свете, и из его окружения остались лишь лорд Олдирн и Макс Коуп, полубезумный старик с белоснежной бородой и галантными манерами, приехавший внести свою лепту,
До «премьеры» оставалось всего трое суток. В течение всего дня поочередно прибывали гости, и герцогиня все еще представляла их друг другу в остававшиеся до ужина несколько минут.
– Диана, это Чарлз Пайпер, ужасно интересный человек. Чарлз, Марсель Пруст вставил двоюродного брата мисс Сэндис в «Содом и Гоморру». Или же отказался?.. Диана вам все расскажет. Диана, расспросите для меня мистера Пайпера о его новой книге. Наш бедный доктор Банни!
Банни, после долгих и мучительных раздумий решивший, что его черный ящик будет на церемониальном ужине совершенно неуместен, столбом стоял у камина.
– Доктор Банни, позвольте вам представить Тимоти Такера, потрясающе красивого мужчину. Он, знаете ли, выпустил книгу Пайпера. Мистер Такер, это доктор Банни. Он также страстно увлекается фонологией.
Герцогиня повелительно кивнула в сторону издателя с довольно уродливым лицом, который тотчас же завязал разговор о предмете, совершенно ему неизвестном. Подобная словесная эквилибристика считалась нормой на приемах в Скамнуме.
– А что, – мрачно начал Такер, – вы думаете о младограмматиках?
Этот вопрос обеспечивал удачу на девяносто девять процентов. Банни был очарован. Разговор завязался и пошел своим чередом.
Мелвилла Клэя, настоящего красавца, де-факто и без лишних слов представили лорду Олдирну. Готт стоял у окна, слушая, как Макс Коуп вспоминал пикантные подробности из жизни Одри Бердслея. Джервейс Криспин, пожилой кузен герцога, пытался развлекать несколько странную американку с ее пугающе одинаковыми дочерями-близняшками. Элизабет отослали подготовить маленького темнокожего человека – еще одну недавнюю находку ее матери – к разговору с лорд-канцлером о политике. Ноэль беседовал с русской знакомой Джервейса Анной Меркаловой на безукоризненном французском, необходимом будущему члену дипломатического корпуса. В то же время он бросал совершенно недипломатичные ядовитые взгляды на мистера Пайпера, увлеченного разговором с мисс Сэндис. Герцог с любезной улыбкой обходил общество, прикидывая длину стола. Он терпеть не мог есть без присутствия супруги и светской беседы. Пока что гостей собралось, слава богу, не очень много, но последним поездом прибудет еще целая толпа. Пока что он решил заняться вдовой с двойняшками. Он поспешил к герцогине, чтобы та напомнила ему, как зовут эту даму. Миссис Терборг. И как раз вовремя.
Минутная стрелка голландских настенных часов приняла горизонтальное положение, показывая четверть девятого. В открытых дверях показался Бэгот, пожилой дворецкий. Герцог без труда увел за собой миссис Терборг. Ноэль, немного впопыхах освободившись от Анны Меркаловой, прежде чем ее вверили Банни, поспешил в другой конец комнаты. Однако он опоздал. Хозяйка уже успела движением руки пригласить пройти вперед увлеченных разговором мистера Пайпера и мисс Сэндис. Тимоти Такер и Мелвилл Клэй вели под руку двойняшек. Элизабет не отпускала от себя темнокожего, поскольку ей пришлось
– Печенье, Йэн, – говорила она, – и шампанское из Раймса вместо Реймса!
Лорд-канцлер хмыкнул:
– И бочку яблок в студию для приближенных.
Перед герцогиней Хортон лорд Олдирн мог предстать таким, каким большинство окружающих его никогда не видели, привыкнув к его повседневному официальному облику. Это был человек, достигший успеха и довольный им, предающийся воспоминаниям, несколько отстраненный, терпимый и вместе с тем критичный. Он достиг того возраста, когда оставившие след в мире готовятся оставить и сам этот мир. А поскольку между ним и Анной Диллон существовали давние и трогательно-сентиментальные отношения, он мог доверить свои мысли ей и больше никому.
– Недолго мне осталось собирать яблоки, – сказал он с тонким намеком на литературную аллюзию. – И недолго мне читать Шекспира. Полагаю, еще год-другой с Горацием и Чосером – и потом в Аид на охоту за добрыми и знакомыми призраками.
– Здесь мы вас призраком не считаем, Йэн. Как видите, мы дали вам роль пронырливого и мудрого старца.
Лорд Олдирн покачал головой:
– Шут в тапочках и объект насмешек. А Полоний становится призраком еще до конца пьесы.
Герцогиня сжала его руку.
– Как и все мы, – ответила она. – Кроме молодого Чарлза Пайпера, который должен остаться в живых и написать много добротных романов.
Пайперу отвели роль Горацио.
– Вы знали, что Готт пишет романы?
– Да. Но он стесняется их, поскольку они не добротные. Он считает, что они суть время, украденное у него как у исследователя старинных текстов. Я искала старинные издания для постановки, и его писательство кажется мне недостойным занятием. Я почти уверена, что такой умной голове место в кабинете министров.
– Дорогая Анна, вы так серьезно относитесь к бремени власти! Как насчет того, чтобы на недельку отвлечь меня от государственных дел? Однако в чрезвычайной ситуации они вызывают таких, как Готт. Весьма странно, но никто, кроме профессионального правдоискателя, не сможет выдумать добротную и правдоподобную ложь. Когда нужна пропаганда, профессора оказываются на высоте.
– Кстати, о лжи, – сказала герцогиня, – вы слышали объяснения Джервейса по поводу его русской знакомой?
С этими словами она отправилась рассаживать гостей.
Готт, ничего не подозревая о своей потенциальной роли и значении обмана в чрезвычайной ситуации, оглядывал общество глазами постановщика. Он все больше и больше убеждался в том, что размах намечавшегося представления приобретает угрожающие масштабы. Все началось с невинной семейной забавы. А теперь, хотя публичного освещения не предвиделось, в Скамнум съезжались театральные критики, словно на какой-то важный фестиваль. Съезжались профессора, чтобы качать учеными лысинами над трактовками своих коллег. Съезжались престарелые члены царствующего дома, чтобы высказать вежливое недоумение. Больше всего тревожило то, что съезжались «все» – с целью, безусловно, быть там, куда съехались «все» остальные. И даже если эти «все» являлись избранными – теми, перед кем лорд-канцлер мог лицедействовать без всякой опаски, – они, тем не менее, представляли собой толпу, чья реакция могла оказаться непредсказуемой.