Смерть в Киеве
Шрифт:
– И не пошел бы. Почто ходить? Увидеть твою благодать? Не привык. Да и не надобно. Тебя же сразу могу повести да показать, как закладывали новую доменицу...
– Говорил уже.
– И новую хижину...
– Тоже говорил.
– Когда же пропадет твоя благодать здесь, можешь возвернуться... в хижину... Продувают ее ветры, а славно... Травою пахнет и водой. А еще: свободой. Больно мне сие говорить, а надобно. Будь счастлив!
– И ты.
Кричко хотел хоть бы на прощанье обнять Сильку, но ограничился лишь тем, что толкнул его в плечо, подталкивая к княжескому дворцу.
– Иди. Скачи. Живи как хочешь!
Силька
Почто ленишься, душа моя окаянная!
Больше о Сильке не будет упоминаний в этой истории. Оставит он свои следы в летописях, воспевая подвиги князя Андрея и, по возможности, умалчивая о всех других князьях. Расскажет и о том, каким мужественным и мудрым был князь Андрей в противоположность брату своему Ростиславу под Муравицей; и как под Луцком лишь с двумя отроками напал на вражеских копьеносцев, и отважно бился с ними, и едва избежал смерти от наемника немецкого, который копьем дважды попал в коня княжеского, а в третий раз в переднюю луку седельную княжескую; и как вел за собой половцев при переправе через Лыбедь; и как "укреплял на брань" полк свой перед несчастной для Долгорукого битвой на Рутке; и как потом, когда уже Долгорукий вынужден был отойти в Суздаль и приходил под Чернигов, чтобы вымануть туда Изяслава из его галицкого похода, храбро разбил князь Андрей пешцев черниговских, так что даже другие князья, в особенности же брат родной Глеб, "поревновали" его. Силька не будет жалеть слов для своего князя, глаз у него будет остр и меток, он заметит, как на Рутке, когда Андрей в битве сломал свое копье, с него сбили шлем и щит "отторгли", а конь был ранен в ноздри и "начал соваться" под князя. Он передаст беседу между Долгоруким и князем Андреем в ту ночь, когда Андрей вознамерился идти из Киева на север, освятив этот поход свой иконой Вышгородской богоматери. Он будет плакать через двадцать лет после этих нынешних слез над Киевом, ограбленным и сожженным безжалостно полками, посланными князем Андреем против Изяславова сына Мстислава: "И были тогда на всех людях стон и отчаянье, и печаль безутешная и слезы непрестанные". Но оставим Сильку, взглянем на Долгорукого.
Он не будет спать в ту первую свою ночь в Киеве, хотя притихший и притаившийся Киев тоже не будет спать, будет бурлить, кипеть в нем скрытая ночная жизнь, будут неистовствовать страсти, расцветать радость, гадюкой будет поднимать голову ненависть и злоба, будет наполняться Киев гомоном, с трудом будет сдерживать крик торжества, ведь очень долго он молча ждал, когда снова станет матерью городов русских, когда сядет в нем князь, который соберет все земли воедино, вместе, соединит весь люд, даст мир и покой измученным душам и полям, истоптанным конными и пешими полками.
Дождался! Имел такого князя, а князь имел Киев!
Не спал в ту ночь Долгорукий, рассылал гонцов конных и пеших во все концы земли. Выскакивали гонцы из всех ворот Киева, летели через мосты, гати, броды, пробивались сквозь пущи и непроходимые болота, красновато-рыжие
Все забыто. Зачем вражда, зачем ненависть! Есть земля, есть народ, все остальное не имеет значения! Забыть, выбросить из головы, пренебречь. Враги обезврежены, обессилены, опозорены. Так или иначе, враги одолены навсегда. Думать о надежде!
И Долгорукий рассылал гонцов. Рассылал свой знак княжеский, но не готового к прыжку лютого зверя, а лук, нацеленный стрелой в землю, - знак мира, знак объединения.
С невероятной быстротой развозили гонцы знак Долгорукого. Гонца никто не смел остановить, никто не отважился бы напасть на гонца, никто не убивал гонца. Потому что княжеский гонец всегда вез вести, от которых зависело благополучие всей державы.
Быстрее, быстрее, еще быстрее!
Знак Юрия несли повсюду, и объединялись Киев и Суздаль, Днепр и Волга, зачарованные дубравы Залесья и пропахшая чабрецом полянская земля. Переяслав-Днепровский подавал руку Переяславлю-Залесскому, Галич Приднестровский перекликался с далеким Галичем Белозерским, Лыбедь Киевская словно бы сливалась с Лыбедью Владимирской, а Новгородский мост через Волхов словно бы продолжался мостом киевским через Днепр. Сплеталось неразрывно, неразлучно соединялось все, быть может и навеки, знаком Долгорукого: лук, нацеленный стрелой в землю.
Не покидая золотой гридницы Ярослава, всю ночь пируя со своими приближенными и сыновьями, Долгорукий рассылал гонцов во все земли, веря, что, осуществив дело своей жизни, может успокоиться. Забыл он слова Мономаха: "На питии, на еде ничего нельзя ладить, а оружия не снимайте с себя".
Забыл, что никакую победу никогда нельзя считать окончательной.
Забыл, что, имея в руках такую огромную землю, надобно быть разве что богом, чтобы ее удержать.
Забыл, что прошлое всегда наличествует, и наличествует грозно. Поэтому вельми удобно соединить с ним свое горе, или злость, или неудачу и даже радость, пренебрегать же им не дано никому.
Забыл, что прошлое молчит лишь до тех пор, пока его угнетает равнодушие или беспечность, не способная тревожиться.
В радости своей Долгорукий был слишком беспечен и забыл о прошлом, которое стояло здесь, за воротами Киева, гнездилось в самом Киеве, окружало князя отовсюду коварством, недоверием, пренебрежением, черной злобой и еще более черными намерениями.
Прошлое попыталось напомнить Долгорукому о себе уже утром следующего дня, когда на Ярославов двор привезены были две странные дубовые клетки из-под Белгорода, где Изяслав, удирая, бросил их возле моста через Ирпень, видимо слишком обремененный поклажей.
– Что там в этих клетках?
– спросил Юрий, когда ему сказали о них.
– Какие-то выродки, княже.
Долгорукий вышел посмотреть. Он не любил никаких отклонений от естественного совершенства ни у животных, ни у людей, не терпел карликов, слюнявых, горбатых, считая, что они приносят несчастье, а потому лучше убрать их с глаз. Поэтому, когда увидел Лепа и Шлепа, посматривавших на князя сквозь дубовые прутья, глазами перепуганными, но одновременно и полными ненависти, велел тотчас же: