Смерть в Киеве
Шрифт:
– Старше всех нас отец твой, да не умеет с нами жить. А мне дай боже вас, братьев своих, и весь род свой иметь в правде, как душу свою. Если отец тебе волости не дал, так я тебе даю.
На что Ростислав, малость удивившись в душе, но не утрачивая своей степенности, тоже повторил уже сказанное:
– Пришел я сюда, поручив себя богу в твоем лице, ибо ты - старше всех нас среди внуков Мономаховых. Хочу трудиться на Русскую землю и возле тебя ездить.
Тогда настала очередь Давыдовичей, которые до этого стояли словно свидетели супротив Ростислава, а теперь имели его свидетелем против себя.
– Вот брат Святослав и племянник его не приехали сюда, -
Ответил ему Владимир Давыдович то, что Изяслав уже от них слыхал, но теперь хотел услышать еще раз, уже в присутствии сына загадочно-угрожающего Долгорукого:
– То ничего, что брат Святослав и племянник твой не приехали, все едино мы здесь, а мы все клялись, что где твои будут обиды, там нам быть с тобой.
– Любо мне слышать сие, - прослезился Изяслав.
– Побратавшись вот так в божьей вере ради земли Русской да христиан, как только станут реки, пойдем все на Юрия. Я через Смоленск и Новгород, брат мой Ростислав из Смоленска, вы все, братья, с земли вятичей, а сойдемся на Волге, возле устья Медведицы, откуда двинемся на Ростовские земли.
– Негоже мне, княже, выступать супротив отца родного своего, - с достоинством промолвил Ростислав.
– Готов есмь служить тебе всюду, а тут уволь меня, отче-брате.
Изяслав при всех обнял и поцеловал Ростислава за такие благочестивые слова.
– Дам тебе города, которые держал некогда Святослав Всеволодович, перекрестился он, - Котельницу, Межибожье и Богский. Иди в Богский Город, побудь там, постереги Русскую землю, покуда я схожу на отца твоего и помирюсь с ним или как-то иначе с ним управлюсь. Еще хочу поклониться тебе за то, что великую услугу сделал мне, высвободив из неволи моих верных людей и привезя их ко мне, хотя и немощных видом, но живых, хвала богу. За это отблагодарится тебе, княже, еще и на небе. Теперь, лекарь, если пойдешь снова в Суздальскую землю, то уже не так сгоряча и без прикрытия, а на моей стороне и с божьей помощью.
– Надеяться хочу, - сказал Дулеб, - что освободишь нас, княже, от этого похода. Больно уж тяжкие воспоминания про суздальские земли имеем, дабы еще раз там очутиться, да и немощны еще с Иваницей для далекого похода. Посидеть бы нам в Киеве да набраться сил.
– Ежели так, поедете к моему брату князю Владимиру, будете на княжеском дворе. Тем временем побудь с нами, лекарь. Надеюсь, не станешь сразу же отправляться в дорогу? Торопился ведь прошлой осенью, а куда? В поруб? А в порубе как? Может, расскажешь князьям да дружине?
– Сами в порубы бросаете людей, должны бы знать, что там и к чему, при этих словах у Дулеба заиграли желваки.
– Наверное же у тебя, княже, в Киеве не один сидит?
– Про то знают мои тысяцкие да восьминники. Я же коли и знаю, так про людей значительных. Сидит новгородский епископ Нифонт, а за что? За то, что воспротивился божьей воле, не захотел, чтобы Климент был митрополитом, сеял смуту и раздоры, подстрекал люд к непокорности, и откуда же подстрекал? С церковного амвона! Каждый, кто сидит, знает, за что. Ты знал, лекарь, и Нифонт знает.
– А князь Игорь?
– спросил Дулеб.
– Это уже прошло. Братья его целовали крест, что забудут про все. Такова была божья воля, что взбунтовались киевляне и
– Перед тем ты бросил его в поруб, княже.
– Во имя стола Киевского и божьей воли. Ради земли Русской пришел я в Киев.
– Изяслав перекрестился.
– Мы же с Иваницей выполняли твою волю. Теперь дозволь нам быть свободными. Поедем в Киев сегодня же, хотя и обессилены предельно. За дозволение твое жить на Мстиславовом дворе - благодарение большое. Не знаю, воспользуемся ли твоим дозволением или же выберем для себя независимость, то есть волю. Ибо хоть давно уже доказано, что все на свете относительно, однако есть вещи, которые воспринимаются только в измерениях конечных и никакому расчленению не поддаются. Таковой является воля для человека. Либо ты ее имеешь, либо ее у тебя отобрали. Середина никогда не удовлетворяет. Рано или поздно ты взбунтуешься и встанешь на тот священный бой, о котором поется в песне и рассказывается в легендах. Но какой из меня боец? Я лекарь.
– Верно, лекарь, дорогой, стократно верно, - засмеялся над самоуничижением Дулеба Изяслав.
– Но хочу считать и дальше тебя своим приближенным лекарем и найти в Киеве, после своего возвращения. Если уж не хочешь здесь задерживаться, то вот тебе снова моя золотая гривна, чтобы растворялись перед тобой все двери и стояли открытыми все ворота, сын мой! Не говорю счастливого пути, потому как ничто не станет преградой вам в этой земле, над которой опочила божья благодать и мудрость.
Так они снова уехали от этого князя, который обладал весьма распространенной среди властителей привычкой говорить одно, а делать совсем другое, и сопровождал их неторопливый звон из Остерского Городка, куда уже входила дружина князя Ростислава.
Ехали не торопясь, пасли коней, разводили костры, наслаждались волей. Одни в целом свете! Нигде никого и ничего! Нет стражи, никаких ограничений, исчезла зависимость.
– О чем я думаю - угадаешь, лекарь?
– спросил Иваница, когда уже загудел под копытами коней киевский мост и те же самые хитрые мостищане смотрели им вслед, то ли узнавая прошлогодних своих степенных гостей, то ли нет.
– Думаю, как было бы хорошо поехать сейчас к Кричку да дождаться, пока придет туда Ойка. Будет идти она по примерзшей осенней траве своими босыми ногами, а я буду сидеть, смотреть не шевелясь!
– Чтоб ты да не пошевельнулся?
– То-то и оно. Сидел бы да смотрел. Страшно и вспомнить. А когда сидели мы в Суздале, не в порубе сидели, а в той хижине, куда посадили нас потом, была там девка одна. Ты не вспомнишь, потому как вряд ли и заметил, сидя над своими пергаменами, а я не отрывался от щели в дверях с утра до ночи, все видел, за всем прослеживал. Хотел тогда еще тебе сказать про девку, да подумал: зачем? Человек так ладно сидит над своим писанием, пускай сидит, а ты, Иваница, смотри и разрывай свое сердце на куски! Потому как девка, скажу тебе, Дулеб, вельми похожа на Ойку. Я даже испугался поначалу, подумал: "Ойка!" А потом услышал, зовут Оляндрой. Прибежала шустрая, будто коза. И шла то с тем дружинником, то с тем. Возвращалась, хиханьки-хаханьки, сюда-туда - и снова шла с новым дружинником. А я смотрел на все это в щель и думал про Ойку. Что, ежели и она пойдет по рукам? С Оляндрой - там одни дружинники, да и то самые младшие. В Киеве же - воеводы, игумены, купцы заморские! Такая меня кручина, Дулеб, взяла, я не выдержал и начал расспрашивать про Оляндру, почему она вот так? А эти жеребцы смеются: имеет мужа, а у мужа стрелой отсечены эти штуки. Как-то назвал ты их, лекарь, по-ученому.