Смерть в Лиссабоне
Шрифт:
Фельзен рассказал ему и про подковы.
Абрантеш на секунду замер, втянув голову в плечи, и Фельзен вдруг увидел в нем прежнего Абрантеша — простого крестьянина из Бейры, суеверного, малограмотного, но чутко улавливающего таящееся зло.
— Это плохо, — сказал он. — Очень плохо. Возможно, ты чем-то досадил соседям.
— У меня нет соседей.
— Ну, кому-нибудь из местных.
— Я не общаюсь ни с кем из местных, кроме служанки, которая рада-радешенька, что работает у меня и что я плачу ей деньги.
— Знаешь,
— Надеюсь, ты мне это подскажешь. Ведь это твои соотечественники.
— Надо обратиться к сеньоре душ Сантуш.
— Ехать в Бейру?
— Нет-нет. Она местная. Расспроси в деревне. Они-то уж знают. Это колдовство не из Бейры.
— Колдовство?
Абрантеш важно кивнул.
Фельзен направился назад в Азолу, все еще погруженную в туман, и после августовского солнца Эшторила опять очутился в душном и неподвижном промозглом холоде. Он зашел в бар, где были трое посетителей в черном и бармен. Встреченный молчанием, он задал свой вопрос. Позвали мальчишку по прозвищу Шику.
Шику повел его куда-то в тумане по таким запутанным узким улочкам, что Фельзен, мучившийся похмельем, вынужден был то и дело останавливаться. Они подошли к низенькой хибарке на краю деревни. Волосы Фельзена были влажными.
На стук в дверь вышла женщина в синем цветастом фартуке, которым она вытирала окровавленные руки — не то резала курицу к обеду, не то гадала на кишках.
У нее было круглое лицо и узкие, как щелки, глаза. Она покосилась на мальчишку, но первым заговорил Фельзен.
— Со мной произошло что-то непонятное. Не могли бы вы пойти со мной и осмотреть мой дом? — сказал он.
Женщина прогнала мальчишку, и Фельзен дал ему монетку за труды. Они прошли на задний двор ее дома, где была голубятня под крышей, высокой, как церковный купол. Женщина просунула руку внутрь, и голуби захлопали крыльями и заворковали. Одного она поймала и, прижав к груди, стала гладить. Фельзена вдруг охватило странное чувство спокойного умиротворения.
Они подъехали к его дому в тумане, таком густом, что по дороге Фельзену то и дело приходилось высовывать голову из окна и вглядываться, чтобы понять, куда ехать.
Сеньора душ Сантуш осмотрела ящерицу, которую уже облепили муравьи.
— Говорите, вы нашли это у себя в постели?
Фельзен кивнул. Он не доверял ей.
— Лучше было не убивать ее.
— Почему?
— Давайте пройдем в дом.
Едва войдя в прихожую, она запыхтела так, словно у нее начался приступ астмы. Прошлась по дому, тяжело передвигая ноги, красная и, несмотря на дувший с моря холодный ветер, взмокшая от пота. Фельзен едва удерживался от смеха, настолько нелепым казалось ему все происходящее. Он безучастно шел за ней следом.
Сеньора душ Сантуш осмотрела постель, все еще запачканную кровью от его раны на лбу — крови было столько, будто здесь зарезали человека. Проковыляв к двери, она спустилась по лестнице
Теперь женщина задышала ровно, и лицо ее приобрело нормальный цвет. Голубь же ее, однако, оказался не столь выносливым. Он упал замертво и, казалось, даже успел окоченеть в ее руках. Оба они взглянули на неподвижное тельце: женщина — как бы с сожалением, Фельзен — с неодобрением. Он не сомневался, что она сама придушила голубя.
— Ну, что скажете? — спросил он.
Взгляд женщины, обращенный на него, не сулил ничего хорошего. Глаза ее теперь расширились и уже не были похожи на щелки. Они были черные, с огромными зрачками.
— Это колдовство не наше, — сказала она.
— Но что все это значит? — спросил он. — Ящерица? И подковы?
— Вы убили ящерицу… в собственной своей постели. Это значит, что потом вы уничтожите и себя.
— Убью себя?
— Нет-нет. Пустите свою жизнь под откос.
Он фыркнул.
— Ну а подковы?
— Они станут у вас на пути. Не позволят вам двигаться…
— Но я же двигался! Вы и я только что ехали в машине!
— Я не про машину говорю, сеньор Фельзен, — сказала она, и он удивился, откуда она знает его имя.
— А про что же?
— Про вашу жизнь.
— Что же это такое… это всё… — пробормотал он и очертил круг в воздухе, ища подходящее слово.
— Это Макумба.
— Макумба?
— Бразильская черная магия.
26
Суббота, 13 июня 199. Пасу-де-Аркуш, Лиссабон.
После полугода жестокой диеты, которую я соблюдал, чтобы вернуть себе прежнюю форму, я решил отметить конец голодания, угостив себя и Оливию чем-нибудь изысканным. Желудок мой тосковал по чему-то вроде ароги де пату— утки с рисом, блюда, где пропитанный жиром рис смешан с тающими во рту кусочками утки с хрустящей корочкой, особенно вкусными, если запивать их темнокрасным терпким вином. Но чтобы приготовить это блюдо, потребовался бы не один час, а было уже поздно, почти двенадцать ночи, Оливии дома не было, холодильник был пуст. Я вылил в раковину недопитый виски, принял душ и переоделся.
Босиком прошлепал по кухне и разморозил вытащенное из морозильной камеры филе индейки. Сварил рис, открыл банку кукурузы и откупорил бутылку красного вина.
В половине первого, когда я уже сидел за кофе с агуарденте и курил предпоследнюю из моих сигарет, явилась Оливия, пахнущая духами и пивом. Она села и схватила последнюю мою сигарету. Я слабо запротестовал. Она обхватила обеими руками мою голову и смачно поцеловала в ухо. Я обнял ее, прижал к себе и сделал вид, что кусаю, вспомнив, как это развлекало ее в детстве. Она высвободилась и поинтересовалась, что у меня с рукой.