Смерть Вазир-Мухтара
Шрифт:
Либо русские сократят контрибуцию. А по всему видно, что именно так и будет. Но тогда — трижды — прощай влияние английское.
Аббас-Мирза говорил уже ему, весело улыбаясь:
— Мой дорогой друг, я не могу вас больше слушаться. Я раз послушался — и что же вышло?
И полковник неспокоен. Рука, которую он тридцать лет подносит к своим тонким усам, стала непроизвольно дрожать.
Спокойствие.
Будущее неясно.
Но.
Но нужна дружба с русскими. И он действительно прекрасный человек, Грибоедов. К тому же он молод.
Леди
И.
И нужно действовать в возможных пределах, так сказать, использовать то, что дано. Он не охотник, а траппер. При этом.
Все дела распутываются обыкновенно, а не только у Купера, каким-нибудь вовсе неожиданным индейцем, который вырастает из-под земли и о котором раньше даже сам автор не думал. Кстати, например, пришла телеграмма из Константинополя о поражении Паскевича. Правда ли, нет ли, но это неплохо.
И полковник Макдональд проводит вечера напролет, запершись наглухо в кабинете с доктором Макнилем, который спокоен, как всегда.
8
Макдональд был во власти Грибоедова. Грибоедову было немного жаль Макдональда.
И англичане стали его приказчиками.
Он настоял, чтобы майору Гарту Аббас выдал фирман на наложение контрибуции в каком угодно адербиджанском округе на пятьдесят тысяч туманов. Пусть накладывает. Во всяком случае, лучше наложит, чем персиянин, и возбудит ту же ненависть, что русский чиновник на его месте.
Мальцов, оказалось, обладал недурным слогом. Он писал деловые бумаги. Хотя слишком хитро он их писал. Мальцов полагал, что дипломатия — это сплошь тонкая штука, что каждое слово должно быть закорючкой. Он не знал, что вся сила дипломатии — это после ходов конем пойти прямым и размашистым ходом, через всю доску ферзью. И все же он был дельный, очень дельный чиновник.
А доктор Аделунг успевал и еще более того. Его уже пригласили в гарем-ханэ к Аббасу, и он прописывал горячительные любимым женам его. Кроме того, он, бесплатно разумеется, лечил кого угодно, и больные персияне, большей частью в лохмотьях, часами толпились у его комнаты в нижнем этаже.
Мехмендар, приставленный к миссии, Назар-Али-хан говорил учтиво Грибоедову:
— Доктор Аделунг заставил позабыть дорогу к нашим хаким-баши, а дорога к английской миссии начала уже зарастать.
Вечерами, засунув руки в широкие плебейские штаны, выдававшие немецкую национальность, бродил доктор Аделунг по улицам Тебриза бог весть для каких еще там научных наблюдений.
Двое феррашей с палками ходили перед ним и кричали на встречных, дорога расчищалась.
Так, Бетховеном каким-то, бродил доктор Аделунг по Тебризу, и все привыкли к нему, как будто он век жил в Тебризе.
Вечерами Нина уходила к Макдональдам, и ее сопровождал Мальцов.
И вдруг Грибоедов получил бумагу, вернее две, которые все перевернули вверх дном.
Но началось с Сашки.
9
Он
Он входил молчаливо и грубо в ту комнату, где сидела Нина, и начинал метелкой отряхать пыль. Он водил метелкой, задевал что-нибудь, стакан или карафин летел на пол, и Сашка словно добивался этого, кончал уборку и начинал подметать пол. Он переколотил изрядную часть посуды.
Грибоедов сулил ему черта, обещался пройтись по его спине, но Сашка скалил зубы, не улыбаясь, и шел вон.
Нину он ненавидел, по-видимому, медленно, методически. Он наступал на ноги старой няне-грузинке Дареджане, которую Нина привезла с собой. Он вымел щеткой Нинину фамильную брошь и бросил ее в помойное ведро.
Он вовсе отбился от рук, и когда Нина ему что-нибудь приказывала, шел и звал старую грузинку. Сам он не исполнял ее приказаний. Он говорил казакам, что Александр Сергеевич взял жену, потому что пожалел молодой возраст: совсем забросили ихние родители.
— Молоды, — говорил он повару, — не знают петербургской жизни. Может, привыкнет.
Он спал без просыпу или бродил по базарам. Раз его привели мертвецки пьяного двое каких-то персиян. Сашка погибал.
И вдруг, в одночасье, исчез Сашка.
Его поймали за городом. Он шел с котомкой, неведомо куда, болтаясь головой, не смотря под ноги. Когда привели его к Грибоедову, Грибоедов усмехнулся горько.
— Ты что ж, Сашка, — сказал он ему, — в тюрьму захотел?
— Как пожелаете, — ответил Сашка.
Они помолчали. Дело было в кабинете, Нины не было.
— Разве я тебя притесняю? — тихо спросил Грибоедов. Сашка стоял в комнате обломом, каким-то обломком Москвы, грибоедовского студентства.
— Куда ты бежал? — спросил Грибоедов.
Он думал, что Сашка собрался бежать в Москву.
— Говорили мне, — сказал Сашка с усилием и глухо, — что за Тебризом русские люди живут…
— Ты что же, — спросил Грибоедов и поднялся, — ты что ж, к беглецам, к сволочи уходил?
Сашка жевал губами.
— Из-за барыниных притеснениев, — сказал он вдруг. Грибоедов смотрел на Сашку, которого видел пятнадцать лет.
— Ты выдумываешь, — сказал он, беспомощно разводя руками, и вдруг покраснел. — Пошел вон, дурак, — сказал он тихо.
И, когда Сашка вышел, он приложил руку ко лбу.
Ночью, проходя зачем-то мимо Сашкиной каморки, он приложился ухом к двери.
В каморке было темно, черно, но ему показалось, что Сашка ворочается, мается, и он услышал как бы глухое бормотанье:
— Мамынька… Померли давно.
Грибоедов долго прислушивался.
Бумаги ж, полученные им, были неприятного свойства. Паскевич потерпел неудачу и требовал немедля уплаты куруров и немедленного же вывода корпуса из Хоя. Может быть, он даже рад был неудаче, так как теперь мог с честью присоединиться к мнению Нессельрода. Размеры неудачи были неопределенны и издали казались велики.