Смерть Юрского
Шрифт:
Их семья очень быстро получила разрешение покинуть Рим. Хотя они и не торопились, остались бы еще. И итальянцы похожи на одесситов чем-то, с ними легко найти общий язык… Но уже на Новый, 75-й год они были в Городе Ангелов. Только Новый год почти не праздновали. Даже выкидывали уже елки — оставляли их у двух-трехэтажных домиков, из которых и состоял город. Были, конечно, и небоскребы, но в них почти не жили, хотя всегда горел в них свет. Отмечали Рождество. А семья Толечки должна была отмечать Хануку. Это в еврейской организации сказали — ходить в синагогу. Дали даже маленькие шелковые кипы, отцу Толечки и ему самому. Толины родители не были верующими людьми, но обрадовались, что им здесь религию так вот предложили. Получалось, что они принадлежат, Сразу появился свой круг. И они в нем были свои.
В Лос-Анджелесе был один театр. „Марк Тэйпер Форум". То есть один, большой, как в Одессе, с постоянной труппой. Хотя это обман, что постоянная. Остальные театры — их было
Это был недорогой район одно время, и Толечка там поселился. Потому что он хоть и хороший сын, жить со своими пожилыми родителями… Он уже учился. Конечно, в городском, бесплатном для постоянно проживающих в колледже. Зубрил английский. Несколько лет вообще пролетели незамеченными, столько всего выучить надо было. Плюс — актерские классы. Он хоть и учился на электронику, только-только компьютеры стали входить в жизнь — самый знаменитый „Эппл", и, конечно, будущее за электроникой и компьютерами, значит, надо учить, быть в электронике, — он все же не мог бросить Мечту. Да никем и не запрещалось — учитесь хоть до умопомрачения, если деньги есть. Потому что каждый класс 12 долларов. Это в 78-м году, вообще казалось, что Лос-Анджелес только и состоит из классов — танца, аэробики, музыкальной комедии, актинга, речи, вокала, музыки, гитары, джаза, дикции, йоги. В „Драмалоге", актерской газетке по четвергам, помимо набора актеров, кастинга, большое место занимала именно реклама классов. Обещали в три приема научить игре на гитаре или за восемь классов — актерству. Но Толечка не очень верил. Потому что хоть и райский уголок Лос-Анджелес, он вот учился пять лет, в детстве, игре на скрипке и ничего не смог бы сейчас сыграть. То же и с актерством — все-таки он уже с восьми лет был в актерстве, не настоящем, еще без денег, но — кружок при районном Доме пионеров, потом студия драматическая в Доме культуры работников связи, потом он поступил в Театральный институт и год почти проучился! И он не осмеливался сказать, что он актер. А все посещающие классы в Лос-Анджелесе не моргнув глазом говорили, что они комидиан, то есть актеры. В актинге. То есть уже в Мечте! Кто угодно мог назваться актером или режиссером. Запросто давали объявления — режиссер из Польши дает уроки актерства. Или болгарский какой-нибудь. А если русский, то к нему паломничество, если фамилия на „офф", то вообще… Потому что Станиславский ведь! Но, честно говоря, по системе Станиславского не было времени работать. Это сколько же классов надо взять, чтобы вжиться в персонаж?! Откуда у актеров такие деньги? Поэтому режиссеры, дающие уроки, они знали — нельзя растягивать и с первого класса учили вживаться в персонажи. Толечка в основном репетировал Чехова. Оказалось, что очень любили Чехова здесь. Обязательно в городе два-три театра ставили Чехова. Но если признаться честно, самому себе — как Толечка и делал, придя домой в свой сингл (одиночка значит) и лежа в постели лицом в подушку, — он не хотел Чехова и все еще болел Юрским. Никто этого понять здесь не мог, так что получалось — это его личная манера, его стиль. Ну и Бог с ним, и хорошо.
Когда построили Седарз Синай-госпиталь, район сразу стал дороже, сразу повысили цены на квартиры, и Толечка хоть и оставался в своем сингле, ему тяжеловато было. Еще у него все время ломалась машина, он ничего не соображал в машинах. Да и он, как многие актеры, любил покурить марихуану. Потому что еще были семидесятые годы, отголоски сексуально-цветочной революции, вернее, ее плоды. Он курил и, сидя у себя дома один, — играл. Разыгрывал сцены. Юрского. Он пытался и Аль Пачино играть, ему сказали, что он похож немного, и Дастина Хоффмана, на которого он не был похож вообще-то, но все-таки семит. Это вовсе не расизм никакой, просто есть типы. В актерстве это очень важно. К какому типу ты принадлежишь. Потому что, если ни к какому, если не с кем тебя сравнить — тебя никуда не возьмут. Это трагедия — когда ни на кого не похож. Сам по себе. Например, доронинского типа не было в Америке. Это что еще такое — задыхающиеся какие-то страдания, и вдруг, ни с того ни с сего, плачет. За квартиру небось заплачено, чего же плачет? И никакого действия. Это совершенно невозможно, зритель уйдет. Надо, чтобы все время что-то происходило, чтобы зритель все время был занят, всегда был бы уверен, что за одним действием немедленно последует другое, сразу! Ни секунды передышки! Ни и коем случае никаких остановок на раздумья, молчание, сидишь задумавшись, ничего не делаешь. Внутренние переживания
В Лос-Анджелесе можно было совсем не иметь гардероба. То есть очень мало надо было — футболок десяток, по доллару пятьдесят штука из „Кей-Март", джинсы за пятнадцать долларов, сникерз, то есть кроссовки, и на зиму свитерок с курточкой. Носки тоже в „Кей-Март" дешево стоили. Главное — менять все эти футболки каждый день, потому что если плохо пахнешь — это социальная гибель. Калифорния — это в первую очередь здоровье и хороший запах, день начинаешь с душа — первый за день, второй вечером — и с опрыскиванием подмышек. Наверное, эта дыра в слое атмосферы как раз калифорнийцами и сделана. Весь день не забываешь попрыскивать — продырявливать, — а стираешь в общественной стиральне. В машинах. Либо дом имеет стиральню, но тогда квартира подороже… Толечка надевал свежую футболочку и ходил у госпиталя, слегка укурившись. Когда кайф проходил, он даже не мог толком сказать — о чем же я во время этой прогулки думал?
Однажды он так бродил, и его окрикнули. По-русски. Он оглянулся и видит — Мадонна. Та самая, из Рима в темноте, когда все только начиналось, жизнь начиналась… Только она совсем была уже не римская, и синяки под глазами. Может, тоже курит… Толечка ужасно ей обрадовался и просто подбежал со всех ног к машине, из которой она выходила. А за рулем мужчина грустный.
Получилась заминка — нельзя было здесь машине останавливаться, а она вроде с грустным своим мужчиной проститься хотела, но тут вот Толечка, Как назло. Но она сама его окликнула, узнав, забыв, что совсем ей не нужен сейчас кто-то, кроме ее мужчины. Она на аборт приехала. Мужчина ее привез. И надо последние слова сказать, может, из-за них, из-за слов не пойти аборт делать… Они как раз у здания, где гинекологическое отделение, хотя аборт больше к моргу подходит. Да, но уже 78-й год, уже можно аборты делать, уже пять лет как можно, разрешили. А тут Толечка укуренный… Грустный мужчина уехал на своей неамериканской машине. На советской, можно сказать, — „фиат" у него был. Меньше бензина ест. Надо же, приехал в Америку и купил советскую, считай, машину, а? Но у него уже была американская, в первые полгода жизни в Америке, но быстро все прояснилось — что почем.
— Натали, что же вы здесь делаете? — Толечка действительно был поражен.
Эта девушка, ему казалось, совсем не подходит к Лос-Анджелесу. А Натали на него посмотрела и поняла, что он, конечно, накурился и что этот мальчик из бастующего Рима (потому что он оттуда, там все начиналось, брало свое начало) как старт в Лос-Анджелесе выбрал себе то, что меньше всего сопротивления требует — марихуану.
— А вы все Юрского играете?
— Вы еще помните Юрского? Разве он есть? Это где-то в другой галактике, а?
— Да… Я должна идти. Где вы живете? Дайте мне ваш телефон, что ли? А я вам свой…
Они обменялись телефонами. Натали свой написала на клочке бумажки, подумав, что Толечка его, конечно, потеряет в таком состоянии.
— А вы что, плакали? — спросил вдруг Толечка, потому что эти ее синяки под глазами…
— А-а-а… Чего уж теперь плакать. О'кей, я пошла. Вы как живете вообще?.. Как можно жить в Лос-Анджелесе, Толя? Хотя ко всему привыкаешь. Да? Вы на актинг-классы ходите, да?
Толя засмеялся. Она тоже улыбнулась и пошла, па каблучках — тюк-тюк по бетонной подворотне, — а вообще большинство ходило в сникерз. Тем более нее в машинах.
Через год они снова увиделись. Толечка уже работал, но вот опять сократили, потому что было очень много электронщиков. Потому что это же будущее, электроника, вот все и бросились учить, ну и не хватало мест. Толечка мечтал отхватить какую-нибудь роль в рекламке, хоть малюсенькую самую, хоть мышки в рекламе сыра, один его приятель получил. На полгода денег хватило: за квартиру платить, на актерские классы ходить и пробоваться на телесерии. В „Трое-компания" часто делали набор для новых эпизодов, но у Толечки был акцент, поэтому он мог только русских играть. И еще израильтян, арабов, греков, египтян и на крайний случай мексиканцев, правда, их настоящих было полно.
— Толя, что вы делаете? Приезжайте ко мне в гости, а то мне тошно. Я накурилась и напилась, и никого нет. Все заняты или дома нет. Приезжайте, а?
Толечка взял и поехал. У него друзей почти не было. А эта Натали, она получалась вроде дальнего, давнишнего друга, и очень хорошего как бы. Потому что из Рима, когда все еще было впереди, когда жизнь только начиналась. Так же вот он помнил своих друзей из театральной студии и даже из Дома пионеров, хоть и давно это было.
У Натали дома было пианино, и она сразу села и стала играть и петь песни.