Смертельная скачка

Фрэнсис Дик

— Положите ружье на пол и отодвиньте в сторону.

— Нет.

Прошло еще несколько минут.

— Я буду говорить при одном условии, — не вытерпел он. — Вы войдете, но я буду держать ружье.

— Хорошо. — Я сглотнул и перешагнул порог. Посмотрел на сдвоенные дула. Миккель сидел, опершись на стену, и в руках крепко держал дробовик. Открытая коробка с патронами лежала рядом, два или три валялись на полу.

— Закройте дверь, — приказал он. — Сядьте на пол. У противоположной стены.

Я сделал, как он сказал.

Он был по-мальчишески

худой, хотя и высокий. Русые волосы, темные напуганные глаза. Щеки еще не потеряли детской округлости, но линия челюсти взрослого человека. Полумальчик, полумужчина, со слезами, размазанными по лицу, и с пальцами на курке дробовика.

Все, что можно унести, лежало связанным в аккуратные узлы недалеко от двери. Остались только тяжелый стол и два массивных стула. Ни занавесок на единственном маленьком окне, ни половиков на голом деревянном полу. Две раскладушки, сложенные и связанные, стояли прислоненные к стене рядом с лыжами.

Никакой еды и ни поленца в холодной печи.

— Скоро стемнеет, — сказал я. — Через час.

— Мне все равно. — Горящие глаза смотрели на меня. Лицо у него сводило от нервного напряжения.

— Надо спуститься в дом Берит, пока еще можно разглядеть тропинку.

— Нет.

— Мы тут замерзнем.

— Мне все равно.

Я поверил, что ему все равно. Состояние Миккеля я бы определил как безумие, и мыслям о холоде или гибели не нашлось места в его сознании, и хотя он разрешил мне войти, но ток высокого напряжения еще не был выключен. От возбуждения легкие судороги пробегали у него по телу, и время от времени ноги подергивались на полу. В такие минуты и дробовик подрагивал в руках. Я старался отмести мрачные мысли.

— Надо идти, — предложил я.

— Сидите тихо! — в ярости выкрикнул он, и правый указательный палец конвульсивно сжался на курке. Я не спускал глаз с этого пальца. И сидел тихо.

Постепенно темнело, и холод неумолимо вкрадывался в бревенчатый дом. За стенами ветер непрестанно вопил и визжал, будто испорченный ребенок. Я подумал, ну что ж, придется выдержать и это: по сравнению с предстоящей ночью в промерзшем доме, плавание в фьорде казалось мне приятным купанием в нагретом пруду. Я всунул руки в теплых перчатках в карманы пальто и пытался убедить себя, что пальцам тепло. Я допустил только маленькую промашку, пальто оказалось не таким длинным, чтобы сидеть на нем, укрыв ноги.

— Миккель, — сказал я, — говорите что-нибудь. Вы взорветесь и разлетитесь на куски, если не выговоритесь. А я все равно здесь. Так расскажите мне. Все, что хотите.

Он неподвижно уставился в сгущавшиеся сумерки и молчал.

— Я убил его, — проговорил он после долгой паузы. Бог мой.

Опять молчание. И уже на более высокой ноте он повторил:

— Я убил его.

— Кого? — спросил я. Молчание.

— Как?

Вопрос удивил его. Миккель на мгновение перевел взгляд с моего лица на дробовик.

— Застрелил.

— Вы застрелили Арне? — набравшись духу, спросил я.

— Арне? — У него опять началась истерика. — Нет! Нет! Нет!

Не Арне. Я не убивал Арне. Не убивал!

— Верю, Миккель, — твердо сказал я. — Верю. А теперь подождите немного, пока не сможете спокойно рассказать мне все. Пока не почувствуете, что пришло время рассказать. — Я помолчал. — Договорились?

— Ja. Договорились, — после паузы ответил он.

Мы ждали.

Стало совсем темно, казалось, что остался только свет его горящих глаз, в которых отражалось окно. Теперь я видел только глаза, остальная фигура бесформенно утонула в тени. Только глаза сигнализировали, как отчаянно нужна его разуму помощь и как отчаянно он боится ее.

Очевидно, ему пришла в голову та же мысль, что и мне: в полной темноте я могу прыгнуть и отнять ружье. Он без конца ерзал по полу и что-то бормотал по-норвежски и наконец гораздо более нормальным голосом сказал:

— Там, на вещах, сверху лампа. В коробке.

— Вы хотите, чтобы я ее нашел и зажег?

— Ja.

Я так закоченел, что с трудом встал, радуясь возможности подвигаться, но тут же заметил, что он поднял дробовик, указывая, куда мне можно идти.

— Я не собираюсь отнимать у вас ружье.

Он ничего не ответил.

Вещи были сложены от меня справа, ближе к окну, я осторожно приближался к ним, стараясь побольше шуметь, чтобы он слышал, где я, и не всполошился. По крайней мере, с памятью у него все в порядке. Наверху я нащупал коробку, в ней лампу и рядом спички.

— Лампу нашел, — сказал я, — можно зажечь спичку?

Молчание. И наконец: «Ja».

Это оказалась маленькая газовая лампа, рассеивавшая слабый белесый свет во все углы комнаты. Миккель дважды моргнул, когда появился свет, но еще крепче ухватился за ружье.

— Есть тут какая-нибудь еда?

— Я не хочу есть.

— Но я хочу.

— Садитесь, — велел он. — Там, где стоите. Я сел. Дула переместились ниже. Теперь при свете я видел их чересчур хорошо.

Время шло. Я засветил лампу в четыре тридцать дня, и только в восемь он начал говорить. Я совсем закоченел без движения, но и он тоже. На нем не было перчаток, и руки посинели. Но Миккель по-прежнему сжимал ружье, и замерзший палец обхватывал курок. Он не сводил с меня глаз, следя за каждым движением. Весь как натянутая тетива. И вдруг он произнес:

— Арне Кристиансен сказал, что мой отец арестован. Он сказал, что отец арестован из-за вас.

Голос опять стал ненормально высоким, и дыхание на холоде превращалось в узорные струйки пара. Но теперь Миккелю было легче продолжить свой рассказ, потому что он уже начал.

— Арне сказал, что отец хочет, чтобы мы поехали в Берген... и потом на лодке в Стовангер... и на самолет... — Он замолчал.

— И вы не поехали. Почему? — спросил я. Ружье задрожало.

— Пришли они. Я ждал.

— Мы разговаривали. Возле дома. О том, что надо уехать. — Пауза. — Они спустились сверху. На лыжах. В темных очках. — Снова пауза. — Один велел Арне отойти от меня. — Теперь Миккель надолго замолчал.