Смертельный треугольник
Шрифт:
«Щекотно! Нет, продолжай, продолжай… А как же твой любимый авангард?»
«Издеваешься? Актеры моего поколения легко покупаются на экстравагантность. Я объясняю это сочетанием любопытства и комплекса художественной неполноценности. А у меня сейчас сложное отношение к современной драматургии и режиссуре. В конце концов, вся жизненная философия не может сводиться к трем сюжетам. Сюжет первый. Она должна дать сейчас же. И если она не дала, то мир рухнул, можно застрелиться или повеситься, и все! Сюжет второй. Она дала, а он не смог. Далее — по прежней схеме. Сюжет третий. Она не дала, а он и не
«Ты — умница. И очень смешную картинку сейчас нарисовала… Слушай, Милочка, а в самом деле, ты не хочешь выступить как продюсер? Ты сама ведь можешь создать для себя комфортные творческие условия. Под твое имя в Москве можно много чего найти…»
«Шиш там. Ты думаешь, все так просто? Алгоритма создания хорошего спектакля или фильма не существует. Каждый раз это поиск и… лотерея. Да и кто расколется? Вот Мишаня тоже мне много чего обещал, когда подкатывался… А, все мужики одинаковы».
«Лапушка, ты несправедлива! Во-первых, ты же первая от него и сбежала, а во-вторых, иногда нужно объединение усилий различных людей. Вот ты познакомь меня с этим Мишкой, и, возможно, я смогу что-нибудь для тебя придумать. Ты можешь ему позвонить или как-то связаться?»
«Не преувеличивай свои возможности, дорогой…»
«Давай попробуем, солнышко, дай мне его телефон…»
— Ну и что? — сказал Гордеев. — И где здесь страсти роковые, от которых спасения нет? И зачем, спрашивается, это надо было хранить и в Польшу увозить? Эта ее экономка просто истеричка, и ее истерика легла на благодатную почву. И главное, я вообще не понимаю, зачем это записывать? Что тут есть, в этом разговоре, криминального? Какой-то Мишаня!
— Может, это Горбачев, — хохотнул Турецкий.
— Если бы, — вздохнул Гордеев.
Турецкий пожал плечами, о чем-то размышляя, потом сказал:
— Голоса глуховаты, конечно. Запись непрофессиональная… Можно сдать ее на экспертизу. Хотя, конечно, никакая экспертиза не выяснит, что это за Мишаня.
— Саня, о чем ты? При чем тут вообще какой-то Мишаня?
— Вот и я о том же. Юра, тебе нужна эта запись? Если оставишь, я сделаю дубликат.
— Да забирай ее совсем.
— Договорились. Кстати, а эта экономка знает, чей голос на пленке? Кто с ней разговаривал, кто кассету забирал?
— Коля Щербак из «Глории».
— Коля хороший опер.
— Да. Но ничего больше он добиться от польки не смог.
— А тебе не кажется, Юрка, — сказал, прищурившись, Турецкий, — что экономка может считать эту пленку ужасной, зная, кто на ней? Это сейчас тебе постельная сцена кажется безопасной, а если бы ты знал, что в ней, ну в порядке бреда, действительно участвует Горбачев или Гитлер, ты бы по-другому к пленочке относился. Скажешь, нет?
— Может быть и так, — согласился Гордеев.
5
Любой помнит что-нибудь самым первым, у каждого есть воспоминание, с которого как бы начинается его жизнь. И как правило, эти воспоминания связаны с родителями, матерью, домом…
Самое первое утро в памяти началось с криков.
Степан открыл глаза и сел в кровати. В темной,
Степан откинул одеяло и слез с кровати. Дрались старшие — Сашка и Семен. Эти двое вообще дрались часто, но иногда, помирившись, начинали издеваться над остальными, и тогда уже никто не оставался в стороне. Посмотреть было на что — Сашка казался, даже по детдомовским меркам, парнишкой физически незаурядным. Он лихо лазал по стенкам, умудряясь держаться кончиками пальцев за какие-то невидимые глазу выпуклости. Он утверждал, что это проще простого, но учить кого бы то ни было отказывался. И в драке у него это иногда был последний аргумент: если уж он безнадежно проигрывал, то удирал от противника, словно обезьяна — на недосягаемую высоту.
Ребята кучкой сбились в углу и только изредка тихими вскриками подбадривали дерущихся. Из угла слышались стоны, взвизги и сопение. Степан тихо подошел к ребятам и пристроился сзади. Враги дрались всерьез — вокруг валялись распоротые подушки и жалкие тонкие одеяльца. Семен размахнулся и со всей силы врезал Сашке по физиономии. Из носу сразу брызнула кровь, Сашка пошатнулся, и кто-то из наблюдателей не выдержал и побежал за воспитателем. Что было дальше, Степан не помнил, хотя часто ему казалось, что было что-то важное. И что это важное обязательно надо вспомнить. Но первое воспоминание не поддавалось, а так и обрывалось на самом интересном месте — в далеком, южноукраинском детдоме, среди придвинутых почти вплотную кроватей и сбившихся в кучку беспризорных пацанов.
Потом, конечно, было еще много драк, много пробуждений от звуков яростной борьбы, но самым важным, самым ярким казалось именно это воспоминание. Вообще, все воспоминания о детстве были окрашены у него в бордовый цвет борьбы. Борьбы за выживание, за место в коллективе, борьбы за право быть первым.
Лет в семь Степан уже входил в небольшую, но сплоченную банду. Маленькие оборвыши выходили на улицы небольшого провинциального городка все вместе и растекались по главной улице — то тут, то там можно было увидеть чумазого ребенка, почти со слезами на глазах тянущего ручку ко взрослому. Но взрослый отворачивался, чумазый пацаненок отбегал и тут же менялся в лице — выпрашивание денег и еды было для них скорее работой или даже хобби, чем необходимостью. Они ходили по улицам и приставали ко взрослым, пока однажды у городского рынка ребят не остановил цыган:
— И долго вы тут шляться будете? — Цыган сплюнул длинным точным плевком и уставился на них немигающим взглядом.
Ребята замялись и вытолкали вперед самого старшего, Семена:
— А что? — Этот невысокий тринадцатилетний подросток с вызывающим взглядом казался маленьким и беззащитным рядом с крупным, седым цыганом.
— Да ничего, — усмехнулся цыган. — Пусть ваш хозяин дань платит, тогда и разговоры разговаривать будем. Все ясно?
— А если у нас хозяина нет? — Слишком смело и слишком нагло говорил Семен с местным царьком. Но цыган только зло оскалился и бросил через плечо: