Смертники
Шрифт:
— Милый мой, добрый... Я понимаю, как тебе было тяжело! И наверное, этого больше не будет... Не будет, да?
От нее так успокаивающе пахло какими-то нежными духами и свежестью молодого тела. Начальник поймал маленькую ручку, прижал ее к губам.
— А мы хорошими друзьями будем жить. Уж я вижу. Только подольше замуж не выходи. Утешь старика!
Хотелось сидеть так еще долго, долго, — но где-то по ту сторону флигеля, в самой глубине тюрьмы, задребезжал звонок, сначала тихо и отрывисто, потом все громче и настойчивее.
— К поверке! — сказал
И, оставив дочь на балконе, пошел исполнять свое дело, которое уже настолько вошло в привычку, что даже перестало быть скучным.
Сначала заглянул в нижний этаж флигеля, в канцелярию, пересмотрел бумаги, заготовленные помощником. Одна, на сероватой четвертушке с не совсем ровно оторванным краем, была из суда. Прочел ее, отметил красным карандашом две фамилии и опять сморщился, как только что на балконе.
— Еще двое! Семен Иваныч, у нас в малом коридоре, кажется, все занято… Придется еще двоих прибавить.
— Потесним! Там камеры большие, — можно и по трое сажать. Вот насчет больного ничего не пишут, а он один целую камеру занимает.
Заведовавший канцелярией помощник был старше годами своего начальника, и потому на его желтом, сухом лице всегда держалось выражение обиды. И от времени до времени он писал, для своего утешения, доносы на тюремные порядки. Начальник это знал и, чтобы скрыть свою неприязнь, обращался с Семеном Ивановичем хотя и с преувеличенной ласковостью, но все же строго официально.
Сегодня не утерпел и сказал:
— Ко мне, Семен Иванович, дочка приехала! Такая славная девочка выросла, — прелесть.
— Очень приятно-с! Может быть, прикажете повторить запрос насчет больного?
— Пожалуй. Хотя скажут еще, что понапрасну надоедаем.
— Скорее бы убрать его, — только и всего.
— Действительно, томят только... Ну, я подписал тут, что нужно. Распорядитесь почту заделать, Семен Иванович.
У тюремных дверей начальника уже ждали к поверке: старший надзиратель и четверо младших. Пошли по темным коридорам, по извилистым узким лестницам. Тяжело пахло отхожими местами, капустой, свежевыпеченным черным хлебом.
В следственном коридоре, в камере номер девятый, немного задержались. Здесь сидели те самые высокий и седенький, которых утром возили в суд в синей карете,
— Этих перевести в малый коридор! — оказал начальник старшему надзирателю и прибавил построже: — Сам порядков не знаешь? Сказано было ясно, чтобы после приговора изолировать от других!
— Слушаю, ваше высокородие, Я докладывал господину помощнику насчет тесноты...
— Все равно, поместить.
И поверка двинулась дальше.
III
В малом коридоре всего шесть камер, по три с каждой стороны. В одном конце коридора толстая двойная дверь, в другом — узкое и длинное окно, наполовину заложенное кирпичом.
Прежде, когда в этих зданиях помещался монастырь, здесь были устроены келии для монахов, на которых накладывалось за какой-нибудь
С обеих сторон в окна не видно ничего, кроме близко придвинутой слепой стены. В самые ясные, солнечные дни в коридорах и камерах совсем сумрачно, а когда двойная дверь заперта, сюда не проникает ни один звук из других коридоров и общих камер.
Приспособив весь монастырь для тюрьмы, этот коридор оставили так, как он был. Только написали над дверями черной краской номера от одного до шести, приделали новые замки и исправили решетки.
В каждой из шести дверей пропилено окошечко. Сквозь него очень маленький и худощавый человек может просунуть голову, но из глубокой дверной ниши не увидит ничего, кроме маленького кусочка противоположной стены.
На аршин от полу в камерах настланы нары, некрашеные, но потемневшие и скользкие от времени, как покрытые лаком, А на стенах, на твердой старинной штукатурке видны бесчисленные надписи, выцарапанные осколками стекла, гвоздями и просто ногтем. Надписи ложатся одна на другую, пересекаются, как прутья решетки. В вечном густом сумраке кажется, что все стены покрыты причудливыми, но бессмысленными узорами.
По вечерам посреди коридора, под сводчатым потолком, зажигают висячую лампу. Сквозь дверные окошечки проникает ее свет и длинными расширяющимися полосами ложится на нары. От этого ночная темнота делается только еще гуще. Прежде по одной маленькой лампе ставили и в камерах, но с год тому назад, один из заключенных сжег себя, облившись керосином. С тех пор ламп не дают.
Надзиратель, который дежурит в малом коридоре, носит войлочную обувь. Мягко шуршит по каменным плитам и, когда проходит мимо какой-нибудь из дверей, его искаженный, растянутый силуэт отражается на гладкой поверхности нар. Раскачивается, как маятник, и исчезает.
По эту сторону наружной стены ходит взад и вперед по гладко утоптанной тропинке часовой в серой шинели, с винтовкой и патронной сумкой. Но заключенные могут видеть временами только его штык, потому что окна проделаны слишком высоко над полом.
IV
У высокого смешная, должно быть, хохлацкая, фамилия: Добрывечер. На суде, произнося эту фамилию, председатель немножко, одним краешком губ улыбнулся. А потом франтоватый писарь шутил, переписывая бумагу:
— С добрым вечером покончили. Скоро и до спокойной ночи доберемся!
Низенького зовут Петров. Казался он, сидя на скамье подсудимых, таким же простым и незаметным, как и его фамилия, но по делу выходило, что он главный зачинщик и подстрекатель, а Добрывечер — только исполнитель и пособник. Обвинялись они в попытке на ограбление сборщика из винной монополии, причем сборщику этому было причинено опасное для жизни увечье.