Смертный приговор

Эльчин

Абдул Гафарзаде тихо заговорил, будто не с караульщиком Афлатуном, а с самим собой:

– Жалкий был, а теперь каким стал, зараза! Мир - он такой, да...И собака добра не помнит в этом мире!...

Караульщик Афлатун осмелел от этих раздумий Абдула Гафарзаде, связанных с собачьей неблагодарностью, и использовал момент, чтобы довести до сведения Абдула Гафарзаде, что он-то, в отличие от пса, не такой неблагодарный, добро помнит, о хозяине заботится:

– Да не обращай ты внимания... Он же, ну... как это... просто дурной (гиджбасар)!...

Имя так и осталось - Гиджбасар.

В тот день Абдул Гафарзаде отвернулся от пса, но специального поручения прогнать его не дал, и Гиджбасар слонялся по кладбищу Тюлкю Гельди.

Сколько прошло лет? Шесть. Может, семь...

Теперь Гиджбасар в эту апрельскую ночь смотрел с крыши будки караульщика Афлатуна на ночную панораму Баку, там, в неведомом мире, в стороне от кладбища Тюлкю Гельди, гасли по одному огни. Гиджбасар не двигался с места.

Он влез

сюда, когда было еще светло, и не спускался, не уходил, а, вернувшись на крыше, ждал ночи и не обращал внимания на ночную жизнь кладбища Тюлкю Гельди (часто подъезжали и уезжали такси, караульщик Афлатун бегом встречал и провожал клиентов, шумели, падали и поднимались ночные гости, пьяные входили и выходили с кладбища Тюлкю Гельди, Мирзаиби, Агакерим занимались организационной работой в ночи на кладбище Тюлкю Гельди, Василий по одному вызывал людей, давал им различные поручения) - ни на что не обращая внимания, пес всю ночь смотрел на Баку... Огни Баку понемногу гасли...

Мир в стороне от кладбища Тюлкю Гельди был полон тайн... Потом стало светать...

Во дворе управления на кладбище Тюлкю Гельди воцарилась тишина, но Гиджбасар очень хорошо знал: это была временная тишина, скоро придут работники, пройдет утро, минует день, закончатся погребальные обряды, моллы, роющие могилы алкоголики, нищие уйдут с кладбища, под вечер и в управлении окончится работа - и опять начнется подготовка к ночной жизни. Едва родившись, Гиджбасар именно таким видел кладбище Тюлкю Гельди, это был его мир, в котором он жил всю жизнь, но в стороне от этого мира был другой, полный тайн, и в последние дни тот неведомый мир тянул к себе Гиджбасара.

Гиджбасар больше не хотел жить на кладбище Тюлкю Гельди. Гиджбасар больше не мог жить на кладбище Тюлкю Гельди. До сих пор он никогда не покидал обширную территорию кладбища Тюлкю Гельди, встречался со случайно забредавшими сюда псами, случался с суками (суки приходили сами, сами находили Гиджбасара), но никогда не выходил за пределы этих мест и жил на кладбище Тюлкю Гельди один, потому что других собак отсюда прогоняли, а к Гиджбасару здесь привыкли, и хоть, бывало, ругали, пинали, кидались камнями, но не прогоняли Гиджбасара с кладбища Тюлкю Гельди.

Объедков от ночных пиршеств Гиджбасару вполне хватало, чтобы не голодать.

Но Гиджбасар не хотел больше здесь оставаться. Неведомый, таинственный мир притягивал к себе Гиджбасара. И Гиджбасар рано утром спустился с крыши, остановился у будки караульщика Афлатуна, поднял левую заднюю ногу и, помочившись на каменную стену, будто сказал "прощай" не только караульщику Афлатуну - всему кладбищу Тюлкю Гельди, поджал уши и выбежал из ворот управления кладбища Тюлкю Гельди в новую жизнь, в новый мир, в неведомое будущее.

2

Роман "Муки моего любимого"

Как только наступило то апрельское утро, как только заскрипели двери махалли, чайники наполнились водой и были поставлены на газ, народ стал входить и выходить из уборной во дворе, все поздоровались друг с другом, дети побежали за хлебом в магазин Агабалы, - тотчас же по всей махалле разнеслась весть: ночью скончалась старуха Хадиджа, и, как всегда при такой дурной вести, женщины, торопливо накинув на головы черные келагаи, направились в дом бедной Хадиджи, а мужчины стали собираться в маленьком дворе перед ее одноэтажным трехкомнатным домиком.

По мере того как люди заполняли дворик, студент четвертого курса филологического факультета Азербайджанского государственного университета Мурад Илдырымлы приходил во все большее изумление от невидимой телеграфной системы этой махалли, где прожил с первого сентября восемь месяцев, - как будто стены тупиков, домов в махалле, их двери, окна, вымостившие улицу булыжники передавали весть друг другу, и что бы ни было, какое бы событие ни случилось в округе, ночью или днем, неважно, - в одно мгновение весть о нем разносилась по всей махалле. Студент Мурад Илдырымлы, грызя ноготь большого пальца на правой руке, смотрел на собравшихся во дворе махалли неких мужчин, вдруг вспоминал, что грызет ноготь, быстро вынимал палец изо рта, но скоро опять забывал.

Женщины с плачем то входили, то выходили из дома, вытирали пыль, подметали пол, приводили в порядок три маленькие комнаты (в том числе те, что снимали студент Мурад Илдырымлы и Хосров-муэллим), веранду, кто-то нес из своего дома муку, кто-то масло, сахар, приносили тазы, казаны, посуду, делали заготовки для халвы, юха; мужчины тихими голосами обсуждали, как везти тело в мечеть для обмывания, как получить свидетельство о смерти, найти место на кладбище, в какое время сегодня хоронить бедную Хадиджу, кто будет покупать на базаре чай и лимоны, кто принимать приходящих для соболезнования, а кто сообщать о случившемся бездарному сыну покойной, Мышь-Баланиязу. В верхней части маленького дворика, рядом с уборной, был кран, низ которого был выложен камнем, и студент Мурад Илдырымлы, стоя теперь около крана, не знал, что делать: молодой человек вообще не любил многолюдье, толпу, чувствовал себя неудобно на людях, и всегда ему казалось, что люди только и делают, что смотрят, как он мал ростом, какое у него грубое лицо, сутулая спина, волосы косматые, черные, грубые; на людях у студента Мурада Илдырымлы сжималось сердце, он приходил в волнение и под каким-нибудь предлогом старался уйти, а потом, ночью,

в постели, он покрывался холодным потом от стыда за то, что ушел, ушел от оживленно беседующих друг с другом, в любое время дня и ночи чувствующих себя совершенно свободными людей - от студентов (особенно если среди них была девушка!) или от молодых писателей (особенно от пламенно выступающих, переживающих за судьбу нации молодых писателей, таких, как Салим Бедбин!), от любителей литературы, собирающихся в редакциях, на различных встречах, литературных обсуждениях в Союзе писателей. Стыд этот окончательно превращал его собственную жизнь в бессмысленность, в абсолютную ненужность на свете, в такую огромную безысходность, что она просто не могла вместиться в его каменную маленькую комнату, и студент Мурад Илдырымлы плакал, несмотря на свои двадцать семь лет - среди ночи, один, он старался приглушить голос, чтобы ничего не услышала несчастная старуха Хадиджа и другой квартирант Хосров-муэллим. Потом наступало утро, в университете начинались занятия, и всегда куда-то спешащим, собирающимся вместе, болтающим о девушках, с которыми гуляли, о женщинах, с которыми жили (или выдумывали!), студентам, конечно, и в голову не приходило, что у этого мрачного человека, с утра до вечера читающего книги, газеты, журналы, на полном серьезе записывающего все лекции, - что у студента Мурада Илдырымлы бывают такие трудные ночи и этот Мурад Илдырымлы до сих пор не только ни с одной женщиной не жил, но и ни с одной девушкой не гулял. Вообще до сих пор он не видел обнаженной женщины, за все двадцать семь лет у него не было возможности даже тайком взглянуть на обнаженную женщину, только четырнадцать-пятнадцать лет тому назад, когда одна сельчанка мыла свою дочь на берегу реки, текущей с прекрасных гор, он увидел голую грудь девочки. Девушки бывали только в мире грез, и с годами студент Мурад Илдырымлы даже привык дружить с девушками в том мире. У тех трудных ночей, у мира грез и чувств, который знал только студент Мурад Илдырымлы, и больше никто на свете, была своя особая хрупкость, но и особая стойкость, и особое утешение. И перед тем, как миру грез и чувств на него нахлынуть, студент Мурад Илдырымлы всегда сначала слышал голос своей бабушки, и вообще, студенту Мураду Илдырымлы казалось, что, если он умрет (разумеется, когда-то он умрет, мысль об этом сильно сжимала ему сердце, когда он работал в селе библиотекарем), - он сначала тоже услышит голос бабушки. В ее голосе было для него столько родного, и в сущности ее голос всегда был вместе с ним, особенно с тех пор, как молодой человек приехал в Баку. В моменты, когда он тосковал, когда не хотел готовиться к экзаменам, читать книги, заниматься в библиотеке, когда глаза его уставали от черного цвета типографских шрифтов, а пальцы отказывались держать перо, когда в кинотеатрах не было подходящего фильма (он терпеть не мог детективы, индийские фильмы, а из советских смотрел только те, которые критиковали в печати, - раз критиковали, значит, что-то светлое было...), когда неохота было идти в театр, сидеть по обыкновению в бельэтаже (в кино, театр, временами на какой-нибудь концерт он всегда ходил один), - тогда под вечер он шел на приморский бульвар, бродил вдали от всех, среди деревьев, декоративных кустарников, и как только в недостижимом ему (он, пожалуй, и никогда не станет достижимым!) мире, всего в десяти шагах, видел взявшихся за руки или шедших под ручку парня и девушку, свободных и беззаботных, модно одетых, - тотчас студент Мурад Илдырымлы будто видел и открывавшиеся перед парнем и девушкой бескрайний простор, чистоту, свет, а тьму, сырость и тесноту вокруг себя ощущал еще сильнее, чуть ли не физически. В такие мгновения голос бабушки превращался в голос вечной тоски, и та тоска не была деревенской, горной, лесной, луговой, речной, а была впитавшимся в студента Мурада Илдырымлы бесприютным чувством, похожим на печаль, но похожим и на радость. Это было как мечта... Студент любил бабушкин голос, но была в нем для студента и вечная обреченность, судьба: я голос твоей бабушки, я голос тех прекрасных гор, лесов, я тебя взрастил, и я тебя воспитал, и ты обречен всегда быть вот таким одиноким на этом прекрасном бульваре, быть вот таким неуклюжим, таким стеснительным, таким некрасивым, ведь и на лоне прекрасных гор и лесов, на берегу бурливых родников, журчащих рек ты был хоть и беспечным, но бессмысленным существом...

Студент Мурад Илдырымлы вначале часто, а теперь время от времени читал в республиканской Государственной библиотеке имени М. Ф. Ахундова Коран в переводе академика Крачковского. Отдельные стихи, чтобы лучше понять, переводил для себя на азербайджанский язык. После революции на азербайджанском языке Коран не издавался, и потому в библиотеках его не было, и чтобы взять его на русском, нужно было специальное разрешение. Но студент, хоть и с очень большими трудностями, сумел разрешение получить. В суре Корана "Али-Имран" говорилось:

"Если аллах вам поможет, вас никто не сумеет победить; если же он сделает вас несчастным, то кто после этого сумеет вам помочь?" Студент считал, что Аллах сделал его несчастным, и потому вся жизнь его так и пройдет. Раз Аллах ему не помог, никто не сумеет ему помочь. Но почему так случилось, в чем его вина, за что Аллах сделал его несчастным и привел в мир в таком обличье? Почему Аллах обрек его в этом просторном мире постоянно биться с самим собой, самого себя есть изнутри?

Как видно, что-то было... И Коран говорит: нет наказания без причины...