Смешные и печальные истории из жизни любителей ружейной охоты и ужения рыбы

Можаров Александр

* * *

А началось все с лицензии.

Барсик, имевший известную слабость, периодически впадал в затяжные запои, которые именовал «процедурами». И однажды, благодаря такой процедуре, оказался в состоянии клинической смерти. Жена вызвала скорую, умоляя, чтобы приехал мой брат. По счастью, он как раз дежурил. Когда его бригада прибыла на место, пульс у Барсика уже не прощупывался, сердце не билось, и Барсик был уже не столько болен, сколько мертв. Помогли ему «припарки» — после третьего электрошока деятельность сердца восстановилась. Барсику сделали гемодез и накачали всякой лекарственной химией. Когда через пару суток он пришел в себя, жена поклялась ему, что в следующий раз не только не вызовет неотложку, но и не пустит к его телу ни одного врача, даже если тот

будет рваться спасти умирающего Барсика. А потом рассказала, как брат вытаскивал Барсика из «объятий князя тьмы», вследствие чего Барсик должен почитать его, как отца родного и родную мать. Барсик не возражал, позвонил на «скорую», позвал брата и немногословно поблагодарил его:

— Спасибо тебе, папа-мама.

С тех пор он звал брата только так, но, как оказалось, это была далеко еще не вся благодарность. Барсик честно отработал, переработал и превысил все разумные нормы и планы отработок в охотобществе, сдал раз в десять больше вороньих лапок, чем это было необходимо, и в результате вполне заслуженно получил лицензию на отстрел кабана. Это был впечатляющий подарок. Тем более, что Барсик обставил его преподнесение, как нечто обыденное: когда брат с удивлением рассматривал врученную ему Барсиком лицензию, тот произнес почти равнодушно только одно слово:

— Презент.

Брат даже растерялся поначалу, но потом пришел в себя и голосом полным смущения и благодарности произнес:

— Если вдруг в следующий раз я тебя опять оживлю, ты на лося бери, ладно?

Барсик не обиделся, а предложил брату выбрать по его усмотрению еще одного, четвертого, участника охоты. Перемигнувшись со мной, брат выбрал Сашку Березнева.

Был конец октября, морозного по утрам и все еще ясного и теплого пополудни. Бархатистый иней, пеленавший до солнца осиновые колоды водостоков, дровяные мостки у колод и ступени крыльца, пах свежим арбузом. А крона облитого тусклым золотом клена редела на глазах — обмороженные листья срывались и падали с таким шумом, будто были сделаны из жести. Пепин шафранный перед моим окном полный плодов, целыми днями сыпал кроваво-красные яблоки на черную землю. Яблок было много. Мы не знали, что с ними делать. Они падали и падали вниз со всех яблонь, и даже крыша бани стала не просто серой, а серой в яблоках.

* * *

До деревеньки со справедливым названием Потерянный Рай мы добрались на раздолбанном непростой судьбой и российскими дорогами березневском газике, а оттуда по колдобистому проселку до просторного и светлого соснового бора. В бору дорога оказалась надежной — она была выплетена, как ковер, корнями деревьев. Потом пошел березняк-палочник и, наконец, черный болотистый ельник. Тут путь преградила рухнувшая недавно осина. Ее пришлось пилить ножовкой по очереди — так она была толста, — а потом отволакивать макушку в сторону, через канаву полную черной воды и красных листьев.

Молодая сашкина лайка Чара, которая когда-то принадлежала Петьке-Шулыкану, и была вышвырнута за ненадобностью его ворчливыми родственниками после трагической петькиной смерти, с волнением следила сквозь ветровое стекло за нашими потугами и иногда подскуливала.

Начал накрапывать дождик, и падающие с неба листья стали прилипать к стеклу, мешая Чаре наблюдать за нами. Мы так и ехали остаток дороги с листьями и каплями дождя на стекле — дворники у газика вдруг отказались работать.

Егерь вышел из дома на шум машины. Он оказался простоватым на вид, косноязычным мужичком с благообразным лицом евангелиста Луки. Поздоровался со всеми за руку и попросил называть его Хваленком.

— Меня… Эта… Хваленком. Вот… И вы, значит… Зовите. А вас… Эта… Все одно… не упомнить.

В гостевой комнате, покрытой незримой пеленой длительной невостребованности, Хваленок скоро решил все формальные проблемы.

— Эта… Кабан… — утвердительно кивнул он головой, рассматривая наши бумаги. — Эта… вона… Отожрались, как свиньи… Щас вы… Эта… Мне-та… Стакан, а потом уж… Тода ладно…

С этими словами Хваленок пробежал глазами по окнам и поторопил:

— Пока… моя-то… А то, она не больно-то…

Пока егерь пил водку и занюхивал рукавом, отмахиваясь левой от предложенной закуски, я разглядывал гостевую.

Комната являла собой удивительное

зрелище. Казалось, в этой точке земли сошлись вместе дизайнеры разных времен и направлений, поделили между собой стены, пол и потолок, и каждый сделал с доставшейся ему площадью то, что велела ему его капризная муза. Пол был обит фанерой, раскрашен под цветной дворцовый паркет и покрыт сильно стершимся по центру лаком. Стена из бруса, в которой была дверь, осталась нетронутой. По-видимому, дизайнеры договорились содержать ее в естественном состоянии для того, чтобы потом удивленные посетители могли оценить по достоинству всю серьезность подхода разных школ к теме «Интерьер охотничьего домика». Стену справа с двумя небольшими окошками на лес прятали под собой дешевые бумажные обои, носившие на себе неброские следы гостивших здесь когда-то охотников и их застолий. Против нее стена была оштукатурена, выбелена, и рейки из мореного дерева образовывали на белом несложный геометрический рисунок, вызывающий в памяти виды охотничьих залов в немецких замках. В широких пространствах между рейками висели два лакированных фанерных прямоугольника с аккуратно выжженными фигурами лося и токующего глухаря. Гениально просто был решен потолок, оклеенный все теми же обоями со следами стоянок клопов по углам и нарисованными черной тушью планками. Он являл собой как бы связующее звено между двумя упомянутыми стилями декорирования стен, крепкое пожатие рук двух школ дизайна. Самое сильное впечатление производила стена, что напротив входа. Поверх выровнявшей ее штукатурки она была забрызгана сквозь мелкую сетку смесью цемента и гранитной крошки — так делали со стенами кинотеатров в семидесятые годы: дешево и сердито. В центре стены чернело жерло камина в облицовке из красного кирпича, а над камином — от края до края — было гипсовое панно-барельеф. Панно изображало охотничью сцену: дикие люди с палками и камнями в руках гоняли обезумевшего от страха мамонта.

Не успели мы перетаскать вещи из машины, как пришла супруга Хваленка, миловидная женщина с выражением глаз вечно нуждающегося человека. Она поставила на стол миску с солеными грибами и, сильно окая, спросила деньги за баню, если будем париться, и за дрова для камина, если станем им пользоваться.

— И еще вас спрошу, — доверительно произнесла она, сворачивая рубли в трубочку, — Вы мово не поите вином. Он так-то золотой мужик, а запойный. Дурней дурнова пьяный-то. И мне бяда, и вам не помощник.

Мы виновато переглянулись, а Барсик пожал плечами.

— На прошлое Крещенье его подпоили охотники, да уехали. А он завелся, и вить куды поперся за вяном-то. Еле домой приволокся. Пьянушший в смерть. Как не замерз?! А утром я воду в подойнике грею корове, а он тоскацца по избе-то, ишшит. Да вдруг сорвался на волю-то, пробежал сколько по снегу и нашел в сугробе узялок. Пьяной вчора схоронил ли, потерял ли, не знаю. В избе бутылку оттуда достал, а она от мороза, как с искрами вся, густая будто водка-то. Отведал, да подпрыгнул индо — холодна, вядать. Сунул бутылку в подойник — погреть, а она — цук — лопнула вся. Я — к пячи, а он охватил подойник и орет: «Не подходи!!! Убью!!!» Так все вядро с перядыхами и вылакал. Чорт пьюшший.

Мы сидели молча и глупо улыбались.

— А что это, комната какая удивительная? — нашелся вдруг Сашка.

— Чаво в ней удивительного? — спросила женщина, привыкшая, видимо, к ее виду.

— Все четыре стены по-разному как-то отделаны, — пояснил Сашка свой вопрос и, засомневавшись, добавил: — Вроде…

— Одинаковые стены, — убежденно произнесла женщина и посмотрела на них, будто впервые видела. — Раньше здесь охотники с одного завода часто бывали. Им и деревянное все ладно было. Потом начальство стало ездить. Прислали маляров, и те поклеили обоями. Так и было, пока перестройка не случилась. Приехали какие-то, бумаги показали — комната, мол, им тяперь принадлежит. Сломали стену, сделали камин (чадит только в комнату), об-штукатурили вокруг, слона нарисовали. Потом приезжали сколько-то, потом пропали. Другие приехали с бумагами — их, мол, теперь комната-то. Эту вот стенку ободрали, побелили и тожо пропали. А тут с пионерлагеря сторож ушел. Деревенски потоскали дрова-то по домам. Я свому-то: «Иди, мол, да иди. Чово, может, припрешь». Он вот пол-от этот и приволок на лошоди.