Смилодон в России
Шрифт:
– Что? Поручик Ржевский вынужден пить шампанское в сортире? – Орлов вскинул подбородок, помрачнел, и гордые, изрядно подсиненные глаза его сверкнули гневом. – Небось еще теплое и без икры? А ну поехали! – И, крепко ухватив Шванвича за рукав, он с силой потянул его в карету. – Дадим, как это Катька говорит, кое-кому звону.
Даже не спросил, куда ехать…
«Поручик Ржевский?» – удивился Буров и тоже забрался в экипаж – за компанию и жид удавился, а уж боевой-то египетский арап и подавно. Секунд-майор Павлик с почти что ротмистром Федей обрадованно уселись следом, усатый подпоручик, устроившийся на козлах, с готовностью взмахнул кнутом, лошади, горестно всхрапнув, понуро взяли с места. Поехали. Путь лежал, как вскоре выяснилось, в «Аустерию Вассермана», небольшой загородный кабачок, расположенный по Нарвскому тракту. Ехать было не так уж и далеко, лошади бежали споро, однако же почти-майор Павлик успел поведать много интересного: и про веселую девицу Дюбуа, познавшую в свои семнадцать лет шестнадцать тысяч сто сорок восемь мужчин, и про бравого козла,
290
Исторический факт. Козел сей квартировал в конюшнях конногвардейского полка и, будучи как-то выпущен на прогулку, не преминул боднуть государственного мужа, одетого в красный сенаторский мундир.
У аустерии их ждали, судя по всему, с нетерпением.
– О, майн готт! О, майн либер готт! – кинулся к карете, словно наскипидаренный, упитанный пожилой шваб, и бледное заплаканное лицо его озарилось счастьем. – О, мои бесподобные лошадки! О, моя восхитительная карета работы несравненного мастера Иоахима! [291]
– Рессоры дерьмо. Обода тяжелы. Клячи скверно кормлены, – с ходу возразил усатый подпоручик, ловко спрыгнул с козел и, подождав, пока вылезут товарищи, бросил швабу мокрый от пены кнут. – Давай катись, пока самого не взнуздали.
291
Кареты работы немца Иоахима считались лучшими в Петербурге и стоили в среднем по сто рублей.
Вот так, коротко и по-русски. Главное – доходчиво. [292]
Граф Орлов был также крайне немногословен.
– Знаешь, кто я? – спросил он Вассермана, тощего, вертлявого иудея, искусно маскирующегося под немца, немного помолчал и указал на Бурова. – А знаешь, кто он? Что, не знаешь? Твое счастье.
Стоимость консенсуса, оцененного в пять сотен, сразу же упала вдвое, инцидент, к вящему удовольствию обеих сторон, был благополучно исчерпан, и поручик Ржевский вышел на свободу – трудно, пошатываясь, бледный, словно схимник из пещеры, переживший катарсис. Впрочем, шатало его от «таможенного квасу», [293] выпитого в антисанитарных условиях в количестве полудюжины. А на вид поручик Ржевский был прямо как из анекдота – бесшабашно удалой и отчаянно разудалый, руководствующийся в жизни немудреными истинами: «последняя копейка ребром» и «двум смертям не бывать, одной не миновать». Сразу чувствовалось – циник, хулиган, отчаянный ругатель и неисправимый бабник. Этакий Барков, не в поэзии – в деле. В общем, обормот в эполетах еще тот.
292
К немцам в те времена отношение было двоякое. С одной стороны, они были везде: в царствующем доме, в правительстве, во всех государственных структурах. С другой стороны, как забыть псов-рыцарей, прусскую агрессивную политику, Семилетнюю войну, в ходе которой погибло пятьдесят тысяч русских? Очень показательна позиция фельдмаршала Суворова в данном вопросе – немцев он не выносил на дух.
293
Так называли шампанское из-за высоких ввозных пошлин. Оно было, естественно, французским.
– Бонжур, друзья мои, – с пафосом воскликнул он, звучно высморкался и кинулся к спасителям, при этом наступив вроде бы случайно бедному еврею Вассерману на ногу. – Только, миль пардон, руки не подаю, весь в дерьме. Насквозь пропах, пропитался миазмами, проникся мыслью о том, что, да, есть в этом мире масса прекрасного, но, увы, она каловая. И Бог сотворил людей не из глины, а из… Орлов, друг мой, не скаль свои сиятельные зубы. Увы, увы, все это так. Изволь вот каламбур: хоть телом ты и бел, а калом все одно бур…
Вот ведь сукин сын. А вообще-то из-за врожденной скромности Ржевский несколько наговаривал на себя – несло от него не дерьмом, а вдовушкой Клико…
– Господа, ну право же, господа, не довольно ли нам о фекалиях? – Шванвич посмотрел на порожнюю бутылку, кою Ржевский все еще держал в руке, с завистью проглотил слюну и тяжело вздохнул. – Давайте о бабах, что ли… И потом, не пора ли нам, господа, выпить и как следует закусить?
– Только не здесь, господа, не здесь, – вклинился в беседу Вассерман, и хищное морщинистое лицо его выразило тревогу. – Заведение, знаете ли, закрыто.
– Хорошо, мы придем завтра, – твердо пообещал ему Орлов, искоса глянул зверем и тут же резко сменил гнев на милость. – Ну что, господа, тогда прошу ко мне. Отобедаем в тесном кругу, по-простому, по-товарищески…
Только по-простому и в тесном кругу не получилось. Трапезничать пришлось на римский манер, в триклинии, возлежа на великолепных, в покрывалах пурпурного цвета ложах. Правда, за неимением тог и туник – в подштанниках. Все вокруг завораживало и вызывало восхищение:
294
На одну тарелку такого блюда идет более тысячи селедок.
295
Мясо этого зверя, говорят, отличается белизной и бесподобным вкусом.
Поначалу все было чинно, мило и выдержано в духе эпикурейства: кликнули Ржевского на царство, [296] надели на головы венки, [297] и понеслось. С пафосом произносили тосты, славили прекрасных дам, в охотку пили, со вкусом ели, затягивали хором, правда, нестройно:
Две гитары за стеной зазвенели, заныли, —О, мотив любимый мой, старый друг мой, ты ли?Это ты: я узнаю ход твой в ре-минореИ мелодию твою в частом переборе.296
Имеется в виду обычай выбирать царя пира.
297
Существует поверье, что цветы и зелень нейтрализуют хмель. Лучшим растением с этой точки зрения считается сельдерей.
Блевать выходили элегантно, не спеша, с достоинством и извинениями. [298] Всем заправляли чревоугодный Бахус на пару с чреслолюбивым Эросом. Однако Бахус порядком окосел и рухнул покемарить под стол, а Эрос, воодушевившись, натянул потуже лук и взял бразды правления в свои руки. Пир быстро превратился в гулянку с бабами, а та – в бардачное действо и блудное непотребство. В оргию, одним словом, если по-эпикурейски. Потом пошли всей компанией в баню и ели там паюсную икру, дабы возбудить жажду, ну а затем, изрядно возбудив оную, снова пили, пели и предавались греху. Уже не ограничиваясь размерами триклиния – на балконе, на террасе, в галерее, в оранжерее. Грации все хохотали, Шванвич ревел как бык, Ржевский пропагандировал позицию бобра – зело галантную, пикантную и приятную для любострастия. [299] В общем, куда там фавнам с их нимфами…
298
Имеется в виду древний эпикурейский обычай освобождать место для новой порции пищи, при посредстве – нет, не трех пальцев – гусиного перышка.
299
Способ этот ничем не отличается от обычного коленно-локтевого, с той только разницей, что, будучи осуществляем, например, на лестнице, предполагает страстное вгрызание партнерши в перила.
В течение всей этой смачной вакханалии Буров, сам не чуждый ничего человеческого, словно бы разделился сознанием надвое. «Где же твоя бдительность, распросукин ты сын? – вопрошала одна половина, оценивающая и рассудительная. – Ведь возьмут тебя тепленьким, да и выпотрошат мозги». – «Да и нехай, не жалко, – отвечала другая половина, бесшабашная и разгульная. – Хрена ли собачьего они в тех мозгах найдут? Там все как в тумане… Там-там-тарам-там-тарам… И память укрыта такими большими снегами… Пусть приходят, посмотрим еще, кто кому мозги вышибет. Насрать, жизнь копейка, судьба индейка…»
Гуляли с огоньком и умеючи, всю ночь. Утром же пришел Морфей, с ходу попросил Эроса, без проблем турнул Бахуса и мощно распростер свои крылья: грации подались отдыхать в палаты, Орлов отправился к себе, гвардейцы – в комнаты гостей, Ржевский прикорнул прямо на клавесине. А вот Бурову что-то не спалось. Сытый, пьяный, утешенный всем человеческим, он долго мылся в холодной воде, потом жевал капусту, вливал в себя рассол и, чувствуя наконец, что потихоньку трезвеет, с язвительной ухмылочкой придвинулся к зеркалу. М-да… Ну и рожа. Даром что черный, а сразу видно – зеленая. И когда же, спрашивается, этот чертов отбеливатель начнет действовать? А впрочем, если верить Калиостро, то не скоро – уж больно выпито было сильно. Нет, нет, право же, пьянству бой. Проклятье тебе, зеленый змий.