Смирительная рубашка. Когда боги смеются

Лондон Джек

Всюду бродячие члены великого цеха разносчиков доносили о моих странствиях и действиях Чон Мон Дю в Кейдзе. Только дважды за все время, последовавшее за моим падением, встретил я Чон Мон Дю лицом к лицу. Первый раз — в ночь дикого зимнего шторма в высоких горах Кануон. За несколько заплесневелых медяков я купил для нас с госпожой Ом тесный угол в огромной, холодной и грязной общей комнате гостиницы. Мы как раз собрались приняться за наш скудный ужин, состоящий из рагу из лошадиных костей, сваренных с диким чесноком и кусками протухшей старой говядины, как вдруг на дворе послышался звон бронзовых колокольчиков и топот копыт. Двери открылись, и вошел Чон Мон Дю, олицетворение довольства, процветания и власти, отряхивая снег со своих бесценных монгольских

мехов. Для него и для дюжины его слуг тотчас же очистили место, чтобы они могли расположиться удобно и не в тесноте. И вот вдруг его взгляд упал на госпожу Ом и на меня.

— Вышвырните этих бродяг, — приказал он.

И его конюхи хлестнули нас своими кнутами и выгнали нас в бурю. Но была и другая встреча через много лет, как вы увидите.

У нас не было возможности убежать. Мне было запрещено находиться на территории северных провинций. Мне было запрещено даже ступать ногой на сампан, лодку, которая могла служить также и жилищем. Глашатаи донесли этот приказ Чон Мон Дю в каждую деревню, до каждой живой души в Чосоне. Я был меченым.

Господи! Господи!.. Чосон, я знаю каждую твою дорогу и горную тропинку, и твои обнесенные стеной города, и самую последнюю из деревушек. Ибо сорок лет я скитался и голодал на твоих дорогах, и госпожа Ом скиталась и голодала со мной. Чего только мы не ели в крайней нужде! Объедки собачьего мяса, гнилые и негодные для продажи, брошенные нам в насмешку мясниками, минари — корни лотоса, собранные в стоячих тинистых прудах; мы воровали кимчи, негодную даже для желудков крестьян, запах которой был слышен за целую милю. Да, я воровал кости дворняжек, подбирал с проезжих дорог зерна риса, таскал у пони их дымящийся бобовый суп в морозные ночи.

Удивительно, что я не умер. Меня держали две вещи: то, что госпожа Ом со мной, и странная вера, что придет время, когда мои пальцы крепко сомкнутся на горле Чон Мон Дю.

Стремясь уйти подальше от городских ворот Кейдзе, где нас мог легко найти Чон Мон Дю, мы круглый год странствовали по Чосону и вскоре изучили каждый дюйм этой страны. Наша история и наша внешность были так же широко известны, как велика была сама страна. Не было живой души, которая бы не знала о нас и о нашем наказании. Нам встречались кули и разносчики, которые выкрикивали оскорбления госпоже Ом, чтобы затем почувствовать всю тяжесть моих кулаков на своих лицах. Были старухи в далеких горных деревушках, которые смотрели на нищую рядом со мной, на бывшую госпожу Ом, и вздыхали, качая головами, в то время как глаза их застилались слезами. Были молодые женщины, которые с интересом разглядывали мои широкие плечи, синие глаза и длинные золотистые волосы, того, который был когда-то принцем и правителем семи провинций. И были шумные толпы детей, которые следовали за нами по пятам и забрасывали нас грязью.

За Ялу лежала полоса пустынной земли в сорок миль шириной, представлявшая собой северную границу и простирающаяся от моря к морю. На самом деле эта земля была опустошена намеренно, поскольку такова была изоляционистская политика Чосона. На этой сорокамильной полосе все деревни и города были уничтожены. Теперь это была ничья страна, наводненная дикими зверями, и ее объезжали конные отряды Охотников за тиграми, делом которых было убивать всякое человеческое существо, какое они найдут. Бежать этим путем мы не могли, как не могли бежать и через море.

С течением времени семеро моих бывших товарищей-моряков стали чаще посещать Фузан. Он лежит на юго-восточном берегу, где климат мягче. Но, помимо этого, он был ближайшим к Японии портом. Пролив, такой узкий, что, казалось, противоположный берег виден невооруженным глазом, был нашей единственной надеждой убежать в Японию, куда, как мы знали, заходят иногда корабли из Европы. Как живо я помню этих семерых стареющих мужчин на утесах Фузана, стремящихся всей душой к морю, по которому они никогда не смогут плыть.

Иногда были видны японские джонки, но никогда не возвышалась

над горизонтом моря знакомая стеньга европейского корабля. Годы шли, старели и семеро морских волков, и я сам, и госпожа Ом, и все чаще и чаще направлялись мы к Фузану. И с течением лет нас становилось все меньше: то один, то другой не являлся на наше обычное место. Ганс Эмден умер первым. Якоб Бринкер, который был его спутником, принес нам эту весть. Якоб Бринкер стал последним из семи, и ему было почти 90 лет, когда он умер, пережив Тромпа двумя годами. Я хорошо помню эту пару незадолго до их смерти, дряхлых и слабых, в нищенских лохмотьях, с нищенской сумой. Греясь на солнышке на утесах, бок о бок, они рассказывали старые истории и посмеивались по-детски пронзительно. И Тромп рассказывал снова и снова о том, как Иоганес Мартенс с матросами ограбил королевские усыпальницы в горах Тэбон, где покойные монархи лежали, набальзамированные, меж двух набальзамированных же рабынь в золотых гробах. И как эти царственные мертвецы рассыпались в прах, когда матросы, потея и чертыхаясь, перетаскивали гробы на джонки.

Грабеж есть грабеж, но старый Иоганес Мартенс удрал бы через Желтое море со своей добычей, если бы не туман, который погубил его на следующее утро. Этот проклятый туман! О нем была сложена песня, которую я слышал во всех концах Чосона до самого дня моей смерти и которую я возненавидел. Вот две строки из нее.

Густой туман с Запада Дрожит над вершинами Виина.

В течение сорока лет я был нищим в Чосоне. Настал день, когда из четырнадцати человек, потерпевших крушение у его берегов, остался только я один. Госпожа Ом была таким же неукротимым существом, и мы состарились вместе. Под конец она превратилась в маленькую, тощую, беззубую старушку, но всегда оставалась исключительной женщиной и несла мое сердце в своем до конца. Для старика семидесяти лет я все еще был очень силен. Мое лицо увяло, золотые волосы превратились в седые, широкие плечи поникли, и все-таки сила морского волка, жившая в мышцах, не оставила меня.

Поэтому я смог сделать то, о чем сейчас расскажу. Это произошло весенним утром на утесах Фузана, где мы с госпожой Ом, утомленные дорогой, грелись на солнце. Мы сидели в нищенских отрепьях, смиренные, в пыли, и я от души смеялся какой-то веселой шутке, которую прошамкала госпожа Ом, когда чья-то тень упала на нас. Это были роскошные носилки Чон Мон Дю, которые несли восемь кули и сопровождали всадники, впереди и сзади них, а по бокам бежали телохранители.

Два императора, гражданская война, голод и двенадцать дворцовых переворотов случились за это время, а Чон Мон Дю обладал той же властью в Кейдзе. Он сделал знак рукой, чтобы носилки остановили. Он хотел посмотреть на нас, тех, кого он преследовал так долго.

— Сейчас, о мой повелитель, — прошептала мне госпожа Ом, а затем, завывая, стала просить у Чон Мон Дю милостыню, делая вид, что не узнает его.

И я понял ее мысль. Не делились ли мы ею в течение сорока лет? И ее час наконец настал. Поэтому я тоже притворился, что не узнал моего врага. Прикинувшись дряхлым стариком, я тоже пополз к носилкам, умоляя о милосердии и сострадании.

Телохранители хотели меня отогнать, но старчески дрожащим голосом Чон Мон Дю остановил их. Он оперся на трясущийся локоть одной руки, а другой отдернул в сторону шелковые занавески. Его увядшее старое лицо осветилось восторгом, когда он выпучил на нас глаза.

— О, мой повелитель, — простонала мне госпожа Ом, и я понял, что вся ее многотерпеливая любовь и вера в мою смелость вылились в этот возглас.

И красный гнев проснулся во мне, заявляя о моем желании быть свободным. Неудивительно, что я весь затрепетал от сдерживаемой ярости. Но, к счастью, это сочли признаком слабости моего возраста. Я же приподнял нищенскую суму, завыл еще горестнее и опустил глаза, чтобы скрыть синий огонь, который, как я знал, был в них, и рассчитать расстояние и силу прыжка.