Шрифт:
Часть I. Моль и ржа. 1950-е гг.
«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут» (Матф, 6:19-20)
Глава 1.
1.1.
Дождь лил третий день подряд. Затихал, моросил, вкрадчиво шуршал по молодой листве, повисал легким туманом. Напор увеличивался неожиданно, словно срывало небесный кран, и тогда
Николай Савельевич Смирнов, живущий одиноко почтенный человек, возвратившись к вечеру со службы, непорядок отметил. Однако заботой о бочке не утрудился, сидел в полукресле на веранде, пил чай, вел повседневные записи в книге расходов.
Канцелярские принадлежности он уважал, как всякий конторский работник (Николай Савельевич служил на почтамте). Тетради для личных нужд брал удобные, казенные, не стесняясь. Особо ценил твердые альбомчики, разграфленные для описи заказных, спешных и правительственных сообщений. Книга расходов была как раз из таких, толстая, с мозговидным рисунком на сером плотном переплета.
Он обмакнул перо в чернильницу, проставил число, ниже разнес расходы в два столбца:
Обед и папиросы – 16 рублей
Капли – 21 рубль
Бутерброды с икрой – 50 рублей
Коммерческая баня –
И не дописал, задумался, отвлекся.
Электричество Николай Савельевич экономил, лампы не зажигал и в дождевых сумерках террасы с трудом различал нацарапанные значки. Вздохнул, вытер перышко куском замши, убрал ручку на подставку, отпил остывшего чаю из стакана в серебряном подстаканнике, положил в рот кусочек колотого сахара. Зябко поежился, встал размяться, подошел к плохо застекленным рамам.
Сквозь щели сочились сырая прохлада и приторный цветочный аромат. Попирая все природные сроки, вокруг дома буйно, обморочно, истерично цвела набрякшая влагой ранняя сирень. Сирень любила и сажала под окнами покойная жена, Милица Петровна, теперь кусты разрослись и загораживали свет. Но вырубить рука не поднималась.
За сиренью виднелась заросль необычайно рослых лопухов с трубчатыми стволами, сквозь которую узкая тропинка вела к калитке. Николай Савельевич так представлял себе тропический лес или джунгли из книг, что приносили в дом сыновья.
В те давние времена он частенько находил в почтовом ящике рукописные послания на четвертушках тетрадных листов:
«Тов. Смирнов!
Несмотря на неоднократные напоминания, ваш сын Владимир до сих пор не сдал книги в школьную библиотеку. Прошу принять решительные меры!»
Тов. Смирнов педантично складывал листки в буфет и продолжал читать сыновние книги. Помногу
…
Лопуховый лес закачался, зашевелились, разбрызгивая воду, сиреневые кусты. Бесформенная в брезентовом дождевике с капюшоном фигура вынырнула из заводи у широкого крыльца. Постучала в дверь, покричала: «Савельич!» визгливым бабьим голосом
Николай Савельевич, человек осторожный, вечерами закрывался изнутри. Теперь откинул крючок, открыл дверь соседке:
– Чего тебе, Матренушка?
Матрена протиснулась мимо него внутрь.
– Ватрушек напекла. Дай, думаю, отнесу.
Сняла капюшон и оказалась нестарой, приятной лицом, с жидкими русыми косицами под розовой косынкой.
Распахнула полы плаща, поставила на стол глубокую тарелку с ватрушками. Стол был на фигурных ногах, большой, обеденный, на двенадцать персон. Стульев с резной же спинкой только восемь осталось, и те в плачевном состоянии, облезли, скособочились. Напольные часы Буре в дальнем углу веранды отказывались заводиться и который год упорно показывали половину второго.
– Савельич, слышишь, чего говорю…
(До чего же у бабы пронзительный голос!)
– Пойду завтра в магазин, заварка кончается, хлеба купить надобно, сахару, макарон. Гречу, может, привезут, молока захвачу, кашу тебе сварю.
– Гречки побольше возьми, – ответственно подошел к делу Николай Савельевич. – Понятное дело, ежели хорошая будет, чистая.
Из кармана пиджака вытащил вытертое портмоне, вынул купюру.
– Да, Савельич, – как будто спохватилась Матрена, принимая ее, – забыла главное сказать. Шура вчера вечером родила. Мальчик у нас, большой, здоровенький. Одна беда – Мишка запил на радостях, теперь долго не протрезвится.
– Поздравляю с внуком, пусть крепким растет, будущим воином, – расчувствовался Николай Савельевич. Снова раскрыл бумажник, достал еще деньги, протянул бабе.
– Дай Бог здоровья, – закрестилась та, и бумажки моментом исчезли в брезентовых недрах, – ватрушки ешь, пока теплые, тарелку завтра заберу.
– Хорошо, Матренушка, – кивнул седой головой Николай Савельевич.
Матрена напялила капюшон, свершив обратное превращение из бабы в брезентовый шалаш без лица, и скрылась в полумраке за хлипкой входной дверью.
Николай Савельевич глянул на ватрушки. Румяные и круглые, те беззаботно покоились в давно знакомом ему предмете кузнецовского фарфора. Фарфор вместе со столовым серебром постоянно кочевал, большей частью оседая за пределами родимых мест. Хозяин не то чтобы того не замечал, но не придавал значения в силу возраста и напавшей после смерти жены задумчивости одинокого человека. Взрослые же сыновья его жили в Москве. Проведывали редко, хоть и ехать до Мезни всего ничего, полчаса на чугунке с Ярославского вокзала. А на машине и того меньше.