Смок Беллью. Смок и Малыш. Принцесса
Шрифт:
— Ты ведешь недостойную жизнь, Кристоф. Мне стыдно за тебя.
— Кучу? Так, что ли? — усмехнулся Кит.
Старик пожал плечами.
— Перестаньте так жестоко скорбеть о моих грехах, дядюшка. Я сам был бы рад, если бы я кутил. Но с этим все давно покончено. У меня на это не хватает времени.
— Тогда что же?
— Переутомление.
Джон Беллью разразился отрывистым, недоверчивым смехом.
— В самом деле? — Новый приступ смеха.
— Человек есть продукт
— Переутомление! — насмехался дядюшка. — Да ведь ты за всю жизнь и цента еще не заработал.
— Вы сильно ошибаетесь. Заработал я немало, только мне не удается получить то, что я зарабатываю. Как раз теперь я зарабатываю до пятисот долларов в неделю и работаю за четверых.
— Малюешь картины, которых никто не покупает? Или занимаешься еще какой-нибудь ерундой в том же роде?.. Ты умеешь плавать?
— Когда-то умел.
— Ездить верхом?
— Пробовал и это в свое время.
Джон Беллью фыркнул с отвращением.
— Я рад, что твой отец умер и не может видеть тебя во всем блеске твоего ничтожества, — сказал он. — Это был настоящий мужчина, до кончиков ногтей. Понимаешь? — Мужчина! Думается мне, что он живо выколотил бы из тебя все эти музыкальные и артистические бредни.
— Увы! В наши упадочные дни… — вздохнул Кит.
— Я понял бы тебя и, может быть, даже примирился со всей этой белибердой, если бы ты добился хоть в чем-нибудь успеха. Но ты не заработал в жизни ни единого цента и не сделал ничего мало-мальски путного.
— Гравюры, картины, веера, — признался Кит.
— Ты просто мазилка, да еще и неудачник к тому же. Что ты называешь картинами, хотел бы я знать? Бесцветные акварели да ужасные плакаты? Ведь тебе никогда не удавалось пристроить ничего из этой мазни на выставку хотя бы даже здесь, в Сан-Франциско.
— Ага, вот вы и забыли! Ведь одна из моих картин висит в этом самом клубе.
— Нелепейшая штука! А музыка? Твоя милейшая, но недалекая мамаша выбрасывала на твои уроки сотни долларов. Но ты и тут оказался бездарностью и неудачником. Ты ни разу не заработал хотя бы пяти долларов, проаккомпанировав кому-нибудь в концерте. А твои песенки! Жалкие пустячки, которых никто не желает издавать. Их распевают только твои же товарищи, прикидывающиеся богемой.
— Я выпустил книгу… сонеты, помните?
— А что это тебе стоило?
— Всего двести долларов.
— Чем ты еще можешь похвастаться?
— Я поставил пьесу в летнем театре.
— А что она дала тебе?
— Славу.
— А ведь ты когда-то плавал и пробовал ездить верхом!.. — Джон Беллью энергично опустил стакан на стол. — На что же ты все-таки годен, черт возьми? Ведь ты всегда был здоровым малым, а между тем я не помню, чтобы ты даже в университете увлекался футболом. Ты не греб. Ты не…
— Я занимался боксом и фехтовал… немного.
— Когда ты боксировал
— Да давно уже, в университетские времена. Считали, что у меня превосходный глазомер и чувство дистанции… только я… как бы это сказать…
— Ну, что?
— Товарищи, видите ли, находили, что я рассеян…
— Ты хочешь сказать — ленив?
— Мне самому казалось, что это то же самое.
— Мой отец, сэр, а ваш дедушка, Исаак Беллью, убил человека ударом кулака, когда ему было шестьдесят девять лет.
— Кому, убитому?
— Твоему дедушке, поганец. Но ты в шестьдесят девять и комара не убьешь.
— Времена изменились, дорогой дядюшка! Теперь за убийство сажают в тюрьму.
— Твой отец проскакал однажды сто восемьдесят миль верхом, ни на минуту не сомкнув глаз, и загнал трех лошадей.
— Если бы он жил в наши дни, он спокойно прохрапел бы всю дорогу в пульмановском вагоне.
Дядюшка чуть не задохнулся от негодования. Овладев собой, он с трудом выговорил:
— Сколько тебе лет?
— У меня есть основание думать…
— Я знаю. Двадцать семь. Когда ты окончил университет, тебе было двадцать два. Целых пять лет ты только и делал, что малевал, бренчал и фанфаронил. Ну, сознайся же перед Богом и людьми — на что ты теперь годен? В твоем возрасте у меня была одна-единственная смена белья. Я был объездчиком в Колузе. Я был крепок как камень и мог спать на голом камне. Питался я солониной и медвежатиной. И вот даже теперь физически я намного крепче, чем ты. В тебе, должно быть, около ста шестидесяти пяти фунтов весу, а я хоть сейчас могу повалить тебя и превратить в лепешку вот этими кулаками.
— Что же! Для того, чтобы поглощать коктейли и жидкий чай, не требуется богатырской силы, — смиренно согласился Кит. — Разве вы не видите, дядюшка, что времена изменились. Кроме того, меня воспитывали не так, как следовало. Моя милейшая, но бестолковая мама…
Джон Беллью сердито поморщился.
— …как вы сами охарактеризовали ее, была слишком добра ко мне; она, что называется, держала меня в вате и воспитывала, как девочку. Вот видите, если бы я принимал участие в тех героических эскападах, которые вам так по душе… кстати — почему вы никогда не брали меня с собой? Ведь захватили же вы Холла и Робби, когда отправились в Сьерру и Мексику?
— Мне казалось, что ты слишком нежен.
— Это ваша вина, драгоценный дядюшка, — ваша и моей милейшей, гм… мамаши. Скажите на милость, — как же я мог закалить себя? Ведь я был всего-навсего ребенком. Что мне оставалось в жизни, кроме гравюр и вееров? Разве я виноват в том, что мне никогда не пришлось как следует попотеть?
Старик с нескрываемым презрением посмотрел на своего племянника. С него было достаточно всей этой болтовни.
— Ну, хорошо, я как раз собираюсь предпринять одну из тех эскапад, которые ты называешь героическими. Что, если бы я позвал тебя на этот раз?