Смоленский поход

Оченков Иван Валерьевич

— В царствование многомилостивого государя и Великого князя Ивана Федоровича царя Московского и Всея Руси и прочая, и прочая, некие злонамеренные люди, забыв честь, совесть и христианские добродетели, возводили хулу на своего государя обвиняя его в том, что он веру православную отринул и хочет Русь в латинство ввести!

— Услышав обвинения, собравшиеся ахнули и подвинулись ближе.

— Боярский сын Ивашка Строгов, — начал выкрикивать дьяк обвиняемых, — признаешь ли ты, собачий сын, что на государя

хулу возводил?

— Да, — низко склонил окровавленную голову вызванный.

— Стрелец Истомка Рыжов, — винишься ли ты в том, что вел воровские речи?

— Помилуй, государь, — забился тот в руках стражей, — бес попутал, помилуй!

— Казак Фадюшка Непивайло…

— Поклеп! — заорал тот благим матом, — не говорил я ничего!

Так постепенно дьяк огласил вины всех задержанных. Большинство в своих деяниях раскаялось и созналось, но трое продолжали упорствовать, а дьяк закончил чтение.

— Поелику, сии воры в своих злодеяниях изобличены, то за вины следует их примерно наказать. Для чего оных злоумышленников надлежит наказать батогами, усекновением языка и лишением головы!

Собравшиеся снова ахнули и продолжили жадно слушать, а дьяк, закончив чтение, свернул грамоту, поцеловал печать и поклонился в сторону трона. Дождавшись кивка государя, он распрямился и достал вторую грамоту.

— Великий государь, царь и великий князь Иван Федорович и прочая, и прочая, в неизреченной своей милости, ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако, видеть их на своей службе не желает и велит, побив кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!

– ------

*Тулумбас — род барабана.

Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:

— Государев стольник князь Василий Лыков! — Выкрикнул он в притихшую толпу.

Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.

— За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалования!

Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел, милостиво всем кивнувший, царь и начали расходится вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы и только царская охрана не трогалась с места. Наконец, Михаил Романов отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько проговорил:

— Ты это, князь Василий, не приходи ко

мне более, да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надо.

* * *

На следующий день вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя, убрал улыбку с лица. В глазах, внешне спокойного, Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.

— Ваше величество, — обратился он ко мне, — я вернулся и готов служить вам.

Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.

— Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.

— Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями, к тому же у меня есть для вас еще известия.

— Что за известия?

— Не так давно в Оршу прибыл довольно большой отряд.

— Вот как? Очевидно, король Сигизмунд прислал-таки подкрепления, хотя и несколько опоздал.

— Нет, это не поляки.

— А кто?

— Пока не могу сказать точно, но там есть швейцарские пехотинцы и итальянские кирасиры, а также целая свора каноников, писцов и прочих чернильных душ.

— Все страньше и страньше…

— А главный среди них носит красную шапочку.

— Гляди-ка, целый кардинал, вот что бы это значило?

— Я торопился назад и потому не стал выяснять детали, однако если вы прикажете…

— Надо поразмыслить, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но твои вести меня заинтриговали. Впрочем, тебе и твоим людям, все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит, в последнее время.

— Вьется вокруг Храповицких?

— Угу, совсем про службу забыл стервец.

— Как прикажете, ваше величество.

Отправив Михальского, я вопросительно уставился на Вельяминова с Пушкаревым, бывшими свидетелями разговора.

— Ну, что скажете?

— В Москву бы тебе вернуться, государь, — неожиданно заявил Анисим, — встретили бы тебя колокольным звоном, да хлебом солью. Молебны бы торжественные, отслужили, а уж оттуда, взяв бояр, да дьяков отправлялся бы в Новгород на встречу с королем свейским.

— Ополоумел? — Отозвался я, — от Смоленска до Новгорода всего пять сотен верст напрямки, а если через Москву, да с молебнами, я туда дай бог к августу доберусь.

— А чего торопиться? — нехотя согласился Вельяминов, — и народу на Москве покажемся и тут прояснится, что к чему. Хотя с кардиналом этим все и так ясно.