Смородинка (сборник)
Шрифт:
Хуже всего приходилось тем заказчикам, чей ремонт совпадал с запоем Карла Ивановича. Недели на две, на три, работа останавливалась, по комнатам валялись сиротливые щетки, тюбики с краской и кисточки. Заказчики хватались за голову и дружно отправлялись молить Карла Ивановича. Отправились и мои родители, захватив в качестве приложения меня. На успех переговоров не надеется никто. Я не в счет. Мне весело.
— Карлуша, — нерешительно начинает папа. — Ну, вы поймите, чем скорее закончите, тем лучше и для вас, и для нас.
— Да, Карл Иванович, — поддакивает мама. — Скорей бы уж
— Друзья мои! — высокопарно начинает Карлуша — Не будьте крохоборами!!! День, два, ну, что они решают?! Я же сказал, закончу и я закончу. Эстенвольде слово держит!!!
— Да, мы понимаем, что закончите! — Папа начинает выходить из терпения — Но только когда?!
— О-о-о! — глубокомысленно изрекает Карлуша. — Вы так ставите вопрос?! Друзья мои, вы хотите иметь работу маляра или вас интересуют художественные ценности?
Мама готова прыснуть смехом, но, увидев предостерегающий жест женщины в белом сарафане, сдерживается. Молчание повисает в нагретом воздухе.
— Завтра буду! — роняет Карлуша.
— Точно? — выдыхает мама. — Вы не забудете?
— Дорогая моя, я — Эстенвольде, а не какой-нибудь рыночный торговец! Сказал — буду, значит — буду! И тут слова его прерывает самая вульгарная икота.
Папа дергает маму за руку и бормочет что-то себе под нос. Судя по гримасе на его лице, папа мысленно наделяет мастера не очень лестными эпитетами. Карлуша этого не замечает. Он смотрит в центр двора и, наконец, видит меня.
— Лямашенька, деточка! — бормочет он, и жидкая слеза появляется в уголках его глаз. — Пришла-таки старого Карлушу навестить. Ах, ты, колокольчик мой!
Колокольчиком он прозвал меня за неумолчный и звонкий голосок. В детстве я была словоохотливой. Карлуша роется в карманах и вытаскивает слипшиеся, обсыпанные трухой ириски.
— Вы позволите, друзья мои? — смотрит он на родителей.
— Ах, нет, — поспешно отвечает мама. — Ей нельзя сладкого — зубки портятся. Спасибо большое.
То, что мне нельзя сладкого, я слышу впервые, но к сладкому я всегда была равнодушна, поэтому ириски меня не вдохновляют.
— Хочешь цветочек? — спрашивает мастер. — Маша-а, дай ребенку цветок! — Бесшумно появляется женщина с маленькой гроздью акации в руках.
— Возьми, деточка, — протягивает мне ветку Карлуша и улыбается почти беззубым ртом. Я беру цветок. Он пряный и тонко пахнет ванилью.
— Ах, ты гарангушик! Это единственное слово, которое Карлуша знает по-азербайджански. В его устах гарангуш-ласточка — это высшая степень восхищения. Он произносит его медленно и как-то изысканно: ка-ран-кушик! Это веселит меня, и я заливаюсь смехом.
— Да, подождите вы! — обращается Карлуша к родителям. — Тем давно не терпится покинуть увитый плющом и виноградом дом. — Дайте с дитём поговорить, хоть душой отдохнуть! Ну, что ты любишь, Лямашенька? Нравится цветочек?
— Я силень юбйю. — отвечаю я. Коварные «л» и «р» все еще не даются мне.
— У-у, ты, моя золотая! — умиляется Карлуша и вдруг его осеняет. — А хочешь, я тебе на потолке сирень нарисую?
Пока мама и папа обалдело переглядываются, я уже прыгаю на одной ноге и кричу:
— Да-да-да!
— Карл Иванович, — осторожно начинает мама, — не слушайте вы ее. Она ребенок. Какая сирень на потолке? Это такой труд, потом неизвестно, как это будет смотреться. Возможно, комната будет казаться темной и…
— Дорогая, — церемонно провозглашает Карл Иванович. — Не знаю, известно ли вам имя художника Ореста Кипренского. Так вот я — его прямой потомок. Понимание искусства — у меня в крови! Если ваш ребенок тянется к прекрасному — не лишайте его этой радости. Лишних денег я с вас не возьму, краски у меня есть. И, если Эстенвольде говорит, что нарисует сиреневый сад на потолке — значит, он нарисует его!
— Очень хорошо — ставит точку папа. — Мы ждем вас завтра с утра. — На этой оптимистичной ноте мы покидаем дом Карла Ивановича.
Назавтра он, конечно, не приходит. Не приходит и послезавтра. Папа чертыхается так, что соседи затыкают уши. Папа грозится немедленно найти нового мастера, пусть не такого даровитого, но добросовестного. Мама в раздумье. Ей хочется дом-сказку, а не стандартный ремонт.
Карлуша появляется через четыре дня. В сером костюме, розовой рубашке, волосы торчат меньше обычного, а в руках букетик левкоев. Букет он церемонно презентует маме, и также церемонно пожимает руку папе, потом переодевается и приступает к работе. Я верчусь рядом. Карлуша водружает на кончик носа очки и начинает колдовать. На огромном листе, заменяющем палитру, он смешивает розовую, голубую, бордовую и фиолетовую краски. Добавляет чуть-чуть белой и сине-черной, Отдельно разводит зеленую, лимонную, и синюю краски. Пальцы его, то краснеют, то синеют, то зеленеют, и я как завороженная смотрю на эту цветную игру.
— Вот, смотри, каранкушик, — бормочет Карл Иванович, если смешать синюю и желтую краски будет зеленая, а если — красную и синюю — то фиолетовая.
— А это что? — я протягиваю руку к небесно-голубой краске, такой яркой, что глазам от нее больно.
— Это берлинская лазурь. Не трогай. Ручки испачкаешь, мама поругает.
Я словно стихи слушаю неведомые названия красок: шарлахово-черный, индийская желтая, темный кармин, цвет марсельской черепицы. Карлуша видит мое восхищение и продолжает вдохновенно:
— Вот проснешься утром, на потолок посмотришь, а там сирень всегда цветет. И свет от нее такой хороший. Будешь Карлушу помнить?!
— Буду! — разом выдыхаю я, — и Карлуша умиляется еще больше.
— Ангел мой! Я тебе такой сад на потолке напишу!!
В комнату входит мама, одобрительно смотрит на нас, ставит перед Карлушей стакан чая, а передо мной тарелку с черешней и выходит. Карл Эстенвольде свою работу знает, и в советах не нуждается!
Проходит несколько дней. За это время Карл Иванович бесчисленное количество раз обозвал себя старой обезьяной и мазилой, у которой неизвестно откуда руки растут, вырывал у себя клочья волос, кричал, что «всё никуда не годится, и ему пора на свалку!». В ярости он был безутешен, не помогали ни папины увещевания, ни мамина игра на фортепьяно, которую Карлуша очень ценил. Бывало, зовет его мама обедать, а он отнекивается и просит застенчиво: