Смородинка (сборник)
Шрифт:
— Все хорошо, — ответила я. — Кстати, ты не знаешь, чьи это стихи? — И я прочитала ему строчки из книжки, более чем уверенная, что он не ответит.
— Симонов и Ахмадулина, — без запинки выпалил мой папа-физик. — А что?
Почувствовав легкий укол самолюбия, я пробормотала: «Спасибо. Просто так спросила» и отправилась размещать розу. Ей приглянулось северо-восточное окно. Когда на розе появились бледно-кремовые бутоны, духи, действительно, были не нужны. Вера была права! Запах в комнате пропитывал вещи и преследовал на улице! От него было весело на душе, и чуть кружилась голова. И Верина книжечка уже не пахла мышами.
Розе была отпущена долгая жизнь. У меня было потом много роз, штамбовых, полиантовых, плетущихся. Но ни одна из них не пахла так
«Труднее переживать несбывшееся чем несбыточное». Эти слова не давали мне покоя. Я думала о них со смутным чувством тревоги. Может, потому что они завораживали непонятностью. А может потому, что мера скорби еще не была определена для меня и радость бытия была огромна. Так пусть же ни у кого из нас не будет несбывшегося! А несбыточное, оно и есть несбыточное. Грустить о нем не стоит.
Жизнь покатилась стремительно. Рваная, жестокая, единственная наша жизнь уносила в дальние дали город С. с тремя его достопримечательностями, шалую, чудесную мою юность, и кладбищенского сторожа Веру, первой заметившей, что я могу нанизывать слова на нитку памяти…
Смородинка
Невзрачно цветет смородина — все меленькими желтыми цветочками. Хороши только листья — манжеты бахромчатые. А как покроется к лету черными глянцевыми ягодами — глаз не оторвать! Висят на ветках тугими шариками, солнце от них, словно от начищенных барабанов отскакивает, а они, знай себе, зреют, упругой сладостью наливаются. Неприхотлива смородинка, мирится и с тенью, и с засухой, а все же любит влажную землю и солнышко. Ягодки у такой смородины — на диво: сочные, прохладные, упругие…
Одну такую смородинку знала я лет тридцать назад. В девицах была она тоща, сутула, а коленки острыми треугольниками выдавались вперед, словно нос корабля. Длинные руки висели нескладно, слаборазвитая грудь пряталась в недрах необъятной толстовки. Запястья и ступни были, пожалуй, хороши. Узкие и аккуратные, они вызывали у меня, разлапистой, зависть. На маленьком рябеньком лице блестели глаза. Небольшие, круглые, они были иссиня-черными. Не темно-карими, а именно черными. Взгляды, посылаемые ими, были манящими. Сейчас бы сказали, влажно-интимными. Впрочем, судите сами…
Мальчишек вокруг нее увивалось стаи. Конечно, время было относительно целомудренное, ни о каких таких вольностях никто и не помышлял. Вернее, помышлять-то помышляли, но без реальных действий. Просто стоило Смородинке взмахнуть ресницами, на редкость длинными и густыми, блеснуть глазками, как мальчишеские руки сами тянулись к ее портфелю. Так и провожали домой: впереди Смородинка с полуулыбкой в опущенных ресницах (И ведь получалось же улыбаться одними ресницами!), чуть позади счастливец с портфелем, а уж позади него трое-четверо парнишек, грустные, поскольку портфеля им не досталось, но надежды на следующий день не теряющие.
Училась она из рук вон плохо. Учителя отчаялись уже втолковать ей что-либо, и просто лепили тройки, переводя из класса в класс. Когда доходило время до экзаменов, кто-то непременно ей подсказывал, помогал, и Смородинка получала свою тройку, одаривала спасителя неясно-ласкающим взглядом и победоносно удалялась домой. Девчонки относились к ней настороженно-презрительно. Она питала к ним ровно-снисходительные чувства, не сходясь особо ни с одной. Меня, я думаю, она воспринимала как некий нейтральный катализатор, вроде есть, а вроде нет. Возможно, я была благодатным фоном, на котором ее манкость представлялась в лучшем свете. По тогдашней своей инфантильности я этого не осознавала. Но, вот что удивительно. Стойкую ненависть питала Смородинка ко всякого рода наукам, и точным, и гуманитарным, а иной раз прочтет какое-нибудь необычное стихотворение, Элюара или Лорку, и учителя только руками разводят. Мать ее в школу вызывали, так она только вздыхала, просила, чтобы «вы уж как-нибудь проявите милость, девчонка без отца растет, так-то тихая, но балбеска, учиться не хочет, пусть хоть школу закончит». Помню, как-то поразила она
— Вот только послушай, какая прелесть! — говорила она с придыханием
Серые глаза — рассвет, Пароходная сирена, Дождь, разлука, серый след За винтом бегущей пены. Черные глаза — жара, В море сонных звезд скольженье И у борта до утра Поцелуев отраженье. Синие глаза — луна, Вальса белое молчанье, Ежедневная стена Неизбежного прощанья. Карие глаза — песок, Осень, волчья степь, охота, Скачка, вся на волосок От паденья и полета. Нет, я не судья для них, Просто без суждений вздорных Я четырежды должник Синих, серых, карих, черных. Как четыре стороны Одного того же света, Я люблю — в том нет вины — Все четыре этих цвета.«Черные глаза — жара… поцелуев отраженье — упоенно повторяла она. — Это про меня, понимаешь? Понимаешь?!» — теребила она меня. Я молчала, восхищенная и стихами, и своей причастностью к чему-то сладко-греховному, когда страшно запачкаться и …неудержимо тянет это сделать.
Судьба нас разлучила надолго. Но лет десять назад я с семьей была в туристической поездке в Югославии, тогда уже поделенной на части. Утомленные донельзя скачками с горного Копаоника до приморского Дубровника, приобретением сувениров, разглядыванием местных красот, мы, наконец-то, решили дать себе отдых. Моя вторая половинка давно похрапывала в номере, а мне не спалось. Я вышла к морю. Ночная Адриатика лежала передо мной как огромный вздыхающий зверь. Зверь этот был совсем не страшен, и по вздыбленной мокрой шкуре его пролегла зеленоватая полоска луны. И вот, на берегу этой зеленоватой, длинной, сырой, печальной, пахучей зари я увидела ее.
Она сидела за столиком в небольшом открытом кафе вполоборота ко мне. От прежней угловатости не осталось и следа. Тяжелобедрая, курчавая, пышногрудая женщина. Заметив, что на нее смотрят, она скосила глаза на меня. Смородинка!
Конечно, она узнала меня. Конечно, мы бросились друг другу на шею. И даже в этот миг я почувствовала пряный волнующий запах. Запах ее кожи.
— Ты как здесь? Откуда? — сыпала вопросами я. — Замужем? Работаешь?
— Я? — усмехнулась она. — Пожалуй, работаю. Эй, еще два кофе и орешки, — крикнула она официанту. — Я угощаю! Сигареты не предлагаю, ты вряд ли куришь. — Я отрицательно покачала головой. — Ну, вот, видишь, значит, угадала.
— В первом браке я вдова, — начала она, затянувшись сигаретой. — Его убили. Какие-то разборки деловые. Ничего не оставил, кроме долгов и сына. Как-то выкрутилась, продала квартиру, машину, подарки его. Потом подруга устроила в косметический салон маникюрщицей. Поработала немного, ну, тяжело было, конечно. Мама уже умерла, помощи никакой.
— А родня мужа? — спросила я.
— Да, ну! — махнула она рукой. — Они с самого начала меня недолюбливали. И ребенка тоже. Ни копейки не дали. Потом появилась у меня клиентка-хорватка. Замужем она была за нашим, местным. В общем, мы подружились. А потом к ней как-то приехал погостить ее брат, Йован. Ну, увидел меня, влюбился, увез с сыном сюда. Вот так и оказалась здесь. Мы прожили с ним шесть лет, родили двух сыновей.