Смотритель судьбы. Ключ к решению «неразрешимых» проблем
Шрифт:
Он пожал плечами.
– Просто зашел и сел за столик. А через несколько минут… появился ты.
Видно, лицо у меня было совсем растерянное, потому что Джонс довольно хмыкнул.
Я заказал рис с жареными овощами и суп с водорослями. Джонс выбрал мясо в маринаде «терияки». Попивая колу, мы беседовали о моей семье и моем недавнем выступлении – я читал лекцию перед аудиторией в несколько тысяч слушателей-бизнесменов, и Джонс, похоже, удивился, когда я упомянул, что рассказывал им о нем.
– Не ахти какая интересная тема, – скривился он.
Ответить
– Это есть честь, которую я не забыть никогда, Чань, – добавила она на ломаном английском, снова поклонилась и вернулась к работе.
Момент был неловкий и странный. Джонс внимательно посмотрел мне в лицо своими неимоверно ярко-голубыми глазами, но полностью понять его чувства мне не удалось. В его лице читались нежность, любовь, умиротворенный покой, – это я различил, но не померещилась ли мне печаль? Я так трепетно относился к старику, что готов был защищать его от любых обид и опасностей.
– Все хорошо? – спросил я, не зная, что еще сказать.
– Да, – мягко улыбнулся Джонс, – у меня все отлично, просто прекрасно.
И занялся едой. Я поколебался, но все-таки не выдержал.
– Вы понимали, что говорит Дженни?
Старик снова посмотрел на меня с тем же странным выражением на лице.
– Да, – кивнул он.
– Она, кажется, назвала вас Чань?
– Именно.
Я долго собирался с духом и всматривался в лицо старика, прежде чем решился на следующий вопрос. Но, похоже, вопрос мой не застал его врасплох.
– А если бы с вами заговорил Абрахам, он назвал бы вас Гарсией?
– Скорее всего, да, – спокойно ответил Джонс.
У меня перехватило дыхание. Изборожденное морщинами лицо Джонса, такое знакомое, было непроницаемо, в нем не дрогнул ни один мускул, и все же оно двигалось, менялось, – и оставалось неподвижным! Когда-то я уже задавался вопросом о том, какая кровь течет в жилах Джонса – англо-саксонская или африканская? А сейчас лицо его словно мерцало, и было лицом белого и негра, мексиканца и китайца одновременно. Или же, как неоднократно говаривал Джонс, все происходит только у меня в воображении? Но я с беспредельной ясностью ощущал, что лицо его меняется, – хотя оно оставалось неподвижным. Когда я думал о нем как о «Гарсии», то со всей очевидностью видел в нем латиноамериканца. Когда же я принимался думать о нем как о «Чане», то передо мной уже сидел пожилой азиат.
Даже сейчас, когда я пишу эти слова, мне трудно подобрать выражения, чтобы передать свои тогдашние чувства. Бесспорно, то был страннейший и совершенно незабываемый миг за всю мою жизнь, и одновременно мне как будто приоткрылась великая истина, я словно прикоснулся к некоему высшему знанию. Но вот Джонс указал мне на тарелку, произнес простые слова: «Доедай», и таинственное мгновение миновало.
– Доедай,
Есть мне расхотелось, я прожевал еще кусочек-другой и объявил, что вполне сыт. Оплату за обед я оставил на столе и последовал за Джонсом, а тот, со своим неизменным чемоданчиком, уже выходил из ресторана. Он зашагал прямиком к моей машине.
– Куда мы едем? – торопливо нагоняя его, спросил я.
– По Пляжной дороге на запад, – ответил Джонс.
Всю поездку он проспал. Во всяком случае, я считал, что он спит, – старик сидел молча, с закрытыми глазами, а я послушно вел машину куда было указано и не тревожил его вопросами. Ехали мы минут десять, после чего Джонс вдруг, без предупреждения, сказал: «Сверни вот тут».
Я свернул и тотчас понял, что мы очутились там, где когда-то впервые встретились – у пирса городского парка. Не так давно его закрывали на ремонт, потому что пирс повредило сильным штормом. Парковку всю занесло песком, и здесь не было ни души.
Я остановил машину, Джонс пристально посмотрел на меня, будто пытаясь припомнить нечто важное, но не проронил ни слова. Молча выбрался он из машины и направился к пляжу, точнее, к пирсу – туда, где у меня когда-то была выкопана землянка, в которой я ютился со своими скудными пожитками. Я шагал за Джонсом. Правда, он меня с собой не звал, но уж наверно, если бы хотел, чтобы я остался в машине, то так бы и сказал, рассудил я…
Джонс ждал меня у пирса. Тут он снова внимательно посмотрел мне в глаза и снова ничего не сказал. И вдруг я услышал то, ради чего мы пришли. Сквозь грохот прибоя и пронзительные крики чаек из-под пирса пробивался надрывный плач. Рыдания доносились из моей норы под пирсом, которая до сих пор иногда является мне в снах. Хотя день был жаркий и влажный, по спине у меня побежали мурашки.
Джонс нырнул под пирс, я покорно забрался вслед за ним и нервно подумал: «Может, я попал в собственное прошлое?» Когда глаза мои привыкли к сумраку, я понял, что ошибался. Самого себя в юности я не увидел. Тем не менее, глазам моим предстало столь же жалостное зрелище.
В песчаной норе, поджав ноги, сидел юноша в потрепанных шортах и футболке. Он закрывал лицо руками и рыдал так, словно у него сердце разрывалось. Этот плач, а точнее, тоскливый вой напомнил мне то отчаяние, которое я испытал в этом же самом месте много лет назад. На мгновение мне едва не стало дурно.
Юноша, похоже, услышал наши шаги, – он вскинул голову. Наше появление так его напугало, что, как мне показалось, он готов был обратиться в бегство – а может, броситься на нас. Но Джонс встал между мной и пареньком и протянул тому руку. Юноша нерешительно взял ее.
– Поди сюда, сынок, – позвал Джонс. – Выбирайся на свет.
Я вспомнил: с этими же самыми словами он когда-то, уже почти тридцать лет назад, обратился ко мне. «Выбирайся на свет». Тогда я понял Джонса лишь буквально, и теперь спросил себя: а осознал ли тайный смысл его фразы этот несчастный, заплаканный парень? Понял ли он, что именно сейчас прозвучало в его жизни?