Смотритель
Шрифт:
Спустя день после их появления в городе домой вернулся и Сирин, который воспринял Марусю как нечто само собой разумеющееся. Пес сытно ел, крепко спал и более не выказывал никаких поползновений к побегу. Иногда Маруся, лежа на павловской руке, приоткрывала глаза и видела, как пес смотрит на них, занявших его «законное» место, почти покровительственно, и взгляд его мало чем отличается от того, каким глядел на них Вырин в то утро на крыльце. Однако с каждым днем карие глаза пса становились почему-то все более печальны.
Жили они почти анахоретами, не считая павловских вылазок в магазин и с собакой,
Август, казалось, застыл на своем исходе, на каком-то пуанте, с которого мог сорваться в любую минуту, пустясь то ли в холодную осеннюю ясность, то ли вновь ринувшись в обманную июльскую жару. И Маруся с Павловым, словно проникнувшись этим состоянием природы, тоже балансировали на острие времени, не зная, чего ожидать от следующего мгновения и чего хотеть. И любили они друг друга с каким-то непонятным отчаянием и сладкой тоской обреченности. И уже ничего непостижимого как будто бы не оставалось в их мире.
– Знаешь, я иногда чувствую себя настолько прозрачной и ясной, что боюсь вдруг вдребезги разбиться от одного неловкого движения или даже мысли, – говорила Маруся. – И кажется, теперь совсем уже нет преград между мной и прошлым. То есть прошлого просто нет вообще. Все время во мне, сразу все.
И Павлов понимал и суеверно боялся почувствовать желание остановить это странное время или состояние, в котором они существовали, ибо это, в его понимании, означало конец.
Но вот настал день, когда, сев перед компьютером, он неожиданно почувствовал, что вокруг него разливается какой-то ясный свет, от которого сразу же становится спокойно и грустно. Павлов изумленно огляделся вокруг, но не обнаружил ничего необычного и только спустя пару минут догадался, что свет этот исходит от незаметно пожелтевшей березы за окном. Все лето она давала комнате речную глубину тени, а теперь изливала беспощадный свет, который невозможно было убрать. Он осторожно позвал Марусю, и она сразу же все поняла.
– А мне сегодня приснилась Венеция, – улыбнулась она. – Вишневый плащ скользит между прутьями решетки в каком-то садике и то спускается все ниже к мокрым зеленым ступеням, то ветром с Канала тянется вверх. И я не знаю, хочу я того, чтобы он упал или лучше поднялся…
– Ты же не была там.
– Ну да. Но иногда желание и воображение проникают в суть глубже, чем знание.
И Павлов вместо каталогов библиотек и всяческих научных учреждений России, Швейцарии и Штатах просто взял и набрал в поиске последнюю фразу с принесенного Сириным листка. К его удивлению, сразу же появилось много ссылок. Все они, правда, относились к работам Щербатского. Но, оттолкнувшись от одной из них и пройдя еще множество малопонятных источников, Павлов неожиданно оказался в архиве ЛГИТМиКа.
Перед последним списком он остановился и закурил. Береза бесшумно перебирала листьями, а Сирин во сне принялся судорожно перебирать лапами и вдруг завизжал раненым зайцем, заворчал, затявкал.
– Ш-ш-ш, – как ребенку, зашушукала ему Маруся, положила руку на лобастую голову. И пес затих.
А на мониторе появилась фотография коричневатого журнала, явно самодельного, на котором вверху виднелся выцветший от времени герб училища князя Тенишева и строчка «Сентябрь 1914 год». Но открыть содержимое журнала оказалось невозможно.
– Поедем вместе или… – спросил Павлов после
– Я понимаю, о чем ты, но, наверное, все же лучше вместе.
Сирин неожиданно изъявил непреклонное желание отправиться с ними, и Павлов, помня предыдущий визит на Хамовую, согласился.
– Да просто привяжем его у входа. Кто к нему полезет?
– Нет. Лучше пусть просто ждет. Мало ли что…
Павлов и Маруся долго плутали по институту, уступавшему запутанностью своих лабиринтов только, пожалуй, другому учреждению культуры, [82] и удивлялись худородству студиозусов, за последний десяток лет так откровенно сдавших свои позиции по красоте и блеску прекрасно поставленной речи и пластики. Архив, или, точнее, убогая комнатка, затерявшаяся в отдаленных закоулках училища, оказался открытым в своей единственный рабочий день – среду. В нем стоял столик, притиснутый к деревянной перегородке и украшенный дамой неопределенного театрального возраста в драматическом гриме.
82
Имеется в виду Академия культуры им. Н. К. Крупской, в просторечии – «Кулёк».
Они представились. Объяснили, что пишут работу по заданию редакции одного из многочисленных, весьма расплодившихся в последнее время издательств и попросили ознакомиться с сентябрьским номером рукописного журнала училища за 1914 год.
Дама, оказавшаяся все же старушкой, посмотрела на них, как на сумасшедших, и потребовала отношения работодателя, диплом о высшем образовании и согласие музея.
Маруся вдруг побледнела, быстро проговорила «извините» и вытащила Павлова в коридор.
– Послушай. А если она… права? То есть, конечно, не в том, что требует эту ерунду, а в том… Вот сейчас мы добьемся своего, прочтем, как-нибудь выдерем листки, но ведь это означает только то, что больше ничего не будет.
– Как не будет? Чего? – растерялся Павлов, почему-то в первую очередь подумавший о Сирине. – Почему?
– Ничего не будет. То есть мы с тобой останемся. Но нас, прежних, таких, какими мы стали сейчас, не будет. И любви нашей не будет. Все изменится в мире, все разложится по-иному, ведь мы только случайный мгновенный расклад, каприз сгустившегося времени. А он может стать совсем другим, и…
– Но я люблю тебя! – почти выкрикнул Павлов. Однако в этих стенах подобное восклицание не удивило ни одного проходящего. – Черт с ним, с этим проклятым рассказом. Пойдем и забудем о нем навсегда!
– Но я тоже люблю тебя. И потому не могу хотеть, чтобы тебя не стало совсем. Лучше пусть не будет нас вместе. Господи, что я говорю! – Маруся закрыла ладонями лицо. – Не будет нас – соединенных, понимаешь?
– Я не хочу понимать. Я хочу быть с тобой.
Маруся долго гладила его по короткостриженому затылку.
– Хорошо, хорошо. Не беспокойся. Все будет хорошо. Но сейчас мы все-таки попробуем прочесть… Только поклянись мне, что ты не попытаешься ничего сделать с рассказом!