Смысл ночи
Шрифт:
Единственный сын моего друга вскоре стал любимцем лорда Тансора, по чьему настоянию мальчика отправили учиться в Итон. Я почувствовал изрядное беспокойство, когда кузен начал относиться к нему почти как к родному сыну. Со временем явная привязанность к мальчику переросла в нечто большее и в конечном счете превратилась в слепое обожание, питавшееся самим собой и заглушавшее в милорде голос здравого смысла. Юный Феб Даунт был сильным, здоровым, живым пареньком, хорошо успевавшим в науках и принимавшим с надлежащей благодарностью знаки внимания со стороны знатного покровителя своего отца. Наверное, не приходится удивляться, что лорд Тансор видел в нем подобие своего умершего наследника, пусть менее пристрастному наблюдателю он представлялся весьма слабым подобием Генри Хереварда. Но я находил противоестественным (мне неловко критиковать моего знатного родственника, но я чувствую себя обязанным выразить свое мнение) явное желание его светлости заполучить пасторского сына в свое, так сказать, единоличное владение — каковое желание выражалось, в частности, в бесчисленных материальных благодеяниях, учет которых мне приходилось вести по роду моей службы. Разумеется, мой кузен не мог взять и купить мальчика, как породистую лошадь или новую карету, но он мог завладеть
Мысль сделать мистера Феба Даунта своим наследником впервые пришла моему кузену в голову, когда юноша вернулся из Кембриджа. Со временем она укрепилась в уме, и в настоящее время уже ничто, похоже, не может заставить лорда Тансора переменить решение. Не мне подвергать сомнению благоразумность или целесообразность его желания оставить все свое состояние этому джентльмену, при единственном условии, что он возьмет имя своего знатного покровителя. Скажу лишь, что такой выбор наследника отнюдь не свидетельствует о проницательности и здравомыслии, какие мой кузен обычно обнаруживал в делах, и что с момента, когда он сообщил о принятом решении заинтересованным лицам, сын моего друга изменился в худшую сторону, наглядно проявив все изъяны своего характера. Милорд объявил о своей воле три месяца назад, во время частного обеда в Эвенвуде, на который были приглашены только доктор и миссис Даунт с сыном; и когда новость распространилась, в нашем местном обществе многие отмечали, что молодой человек и его мачеха тотчас же заважничали и стали вести себя самым недопустимым образом (я сожалею о нелицеприятной прямоте своих слов, но не отказываюсь от них), но вот пастор с достоинством хранил молчание на сей счет — и похоже даже, решительно не желал разговаривать на данную тему.
Я мог бы еще много чего поведать о мистере Фебе Даунте, но не хочу отклоняться от главной своей цели.
Итак, вернусь к своему многолетнему труду над историей рода Дюпоров, к коему принадлежу и сам. Не стану утомлять читателя подробным рассказом о ходе работы, требующей кропотливого и терпеливого исследования бесчисленных письменных источников. Год за годом я медленно, но упорно изучал документы, собранные и сохраненные многими поколениями нашего рода, делая выписки и заметки, составляя черновые наброски.
В январе нынешнего 1853 года я писал начерно главу о периоде Гражданской войны, когда благосостояние семейства находилось под прямой угрозой. Между делом я случайно взглянул на незавершенный портрет первой жены моего кузена, ныне висевший у меня в кабинете. Со своими секретарскими обязанностями я на сегодня уже покончил и в ближайшие час-другой намеревался посвятить внимание истории семейства Дюпоров в период правления Карла I; но я сильно устал за день и сейчас, созерцая прекрасное лицо на портрете, вдруг невесть почему почувствовал острое желание еще раз взглянуть на архив леди Тансор, собранный мной после ее смерти. Вообще-то, отступать от логичного хода действий для меня в высшей степени нехарактерно — ведь я собираю материалы для задуманной «Истории рода Дюпоров» в строго хронологическом порядке. Однако тогда я поддался внезапному порыву и, поднявшись в архивную комнату, открыл окованный железом сундучок, куда почти тридцать лет назад убрал бумаги миледи.
Я снова просмотрел восхитительные эскизы и рисунки леди Тансор, особенно относившиеся к периоду жизни во Франции, и впервые прочитал стихи и прочие словоизлияния, которые мгновенно вызвали в моей памяти ее образ — столько было в них страсти, жизни и воодушевления. Затем я обратился к толстой пачке писем и, чтобы не терять времени даром, сразу принялся делать краткие пометки и выписки для своей надобности. Но по завершении работы я обратил внимание на одно курьезное обстоятельство.
После миледи осталась весьма обширная корреспонденция, включающая послания, написанные моим кузеном еще в пору ухаживания, и великое множество писем от родственников и друзей из западной Англии. При разборе большого количества бумаг я обычно сперва раскладываю их по датам и отправителям. Так я поступил и на сей раз, но, управившись с сортировкой, я с удивлением обнаружил, что часть писем отсутствует — а именно, письма от некой Симоны Мор, в замужестве Глайвер, давней детской подруги ее светлости. Начиная с августа 1816 года — года знакомства миледи с моим кузеном — упомянутая дама писала по меньшей мере раз в месяц, а порой два или три, но потом, в июле 1819 года, письма от нее прекратились и вновь стали приходить, с прежней частотой, только с октября 1820-го. Из посланий мисс Мор, вернее, миссис Глайвер, явствовало, что она состояла в чрезвычайно близких отношениях с первой женой моего кузена, а потому столь длительный перерыв в переписке — около пятнадцати месяцев — казался весьма странным.
В ряде других документов — счетах, квитанциях и прочих бумагах — наблюдался аналогичный хронологический пробел. Хорошенько поразмыслив и сверившись на предмет дат со своим личным дневником, я пришел к заключению, что имела место умышленная попытка изъять и, вероятно, уничтожить все документы, даже самые несущественные, за период с июля 1819-го, когда миледи уехала во Францию, до конца сентября следующего года, когда она вернулась к мужу.
Я попробовал осторожно выяснить у кузена, не осталось ли у него еще каких-нибудь бумаг первой жены. Похоже, не осталось. Я даже еще раз тщательно обыскал бывшие покои ее светлости и все прочие уголки дома, где они, по моему предположению, могли находиться. Но без всякого успеха. Озадаченный, я убрал письма обратно в сундучок.
V
23 октября 1853, воскресенье (продолжение)
Из моего дневника явствует, что нижеследующее письмо я получил 25 марта 1853 года.
Глубокоуважаемый мистер Картерет!
С прискорбием сообщаю вам, что моя сестра, мисс Джулия Имс, скончалась 21 числа сего месяца, в минувший четверг. Родственники и многочисленные друзья усопшей благодарят Бога, милосердно избавившего ее от жестоких страданий в последние часы жизни.
Перед смертью у сестры достало сил попросить
Посему я надеюсь, что вы при первой же возможности удостоите меня ответом, где укажете день и время, когда вам будет удобно нанести нам визит, дабы я смогла исполнить последнюю волю моей дорогой покойной сестры.
За сим, сэр, остаюсь искренне ваша
Мой кузен тогда находился на острове Уайт, где консультировал принца-консорта по каким-то вопросам, связанным с новой резиденцией [240] ее величества, и должен был вернуться еще не скоро, а потому я незамедлительно условился с миссис Макбрайд о встрече на следующей неделе.
Означенная дама, внешне очень похожая на свою покойную сестру, тепло приняла меня в хорошо обставленном доме на Гайд-Парк-сквер, в новом фешенебельном квартале Лондона, получившем название Тайберния. [241] После того как мы обменялись традиционными приветственными фразами и я выразил искренние соболезнования по поводу постигшей миссис Макбрайд утраты, она предложила мне чаю, но я вежливо отказался. Тогда хозяйка подошла к громоздкому комоду в углу комнаты и отперла ключом верхний ящик.
240
[Осборн-хаус, частная резиденция королевы Виктории и принца Альберта на берегу пролива Солент. Дворец расположен на территории поместья в триста пятьдесят акров, купленного у леди Изабеллы Блачфорд. Строительство, начатое в 1841 г. и проходившее под надзором принца-консорта, было завершено в 1851 г. (Прим. ред.)]
241
[Ныне вышедшее из употребления название лондонского квартала, ограниченного Эджвер-роуд на востоке, Бейсуотер на западе, Гайд-парком на юге и Майда-хилл на севере. Там жили в основном лица свободной профессии и коммерсанты. «Ах, милые дамы! — пишет Теккерей в 4-й главе „Ярмарки тщеславия“ (1848), — спросите преподобного мистера Тюрифера: разве Белгрейвия не медь звенящая, а Тайберния не кимвал бряцающий? Все это суета. А она пройдет». (Прим. ред.)] Теккерей цитируется в переводе М. Дьяконова. (Прим. перев.)
— Вот что хотела передать вам сестра.
В последний раз я видел эту вещь почти тридцать лет назад, на столе в гостиной миледи. Большая костяная шкатулка с выложенными перламутром инициалами «ЛРД» на крышке.
— И еще это. — Она вручила мне письмо, адресованное на мое имя.
Мы обменялись еще несколькими словами, и я откланялся. Поскольку на следующий день у меня были дела в городе, я по приезде снял комнату в гостинице «Хамам» [242] и теперь направился туда.
242
[В районе Ковент-Гарден. Сравнительно недорогое заведение, основную клиентуру которого составляли одинокие джентльмены из сельской местности. (Прим. ред.)]
Я поставил шкатулку на стол в своем номере, не заглядывая в нее, и сперва распечатал письмо.
Как я и предполагал, это оказалось послание от мисс Имс — написанное нетвердым почерком и датированное за три дня до ее смерти. Привожу его здесь полностью.
Глубокоуважаемый мистер Картерет!
Не знаю, сколько еще мне осталось жить, знаю лишь, что недолго. Я не хочу отойти к Всевышнему, не исполнив последней воли моей дорогой подруги, покойной Лауры Дюпор, а посему поручаю своей сестре после моего ухода из греховного бренного мира передать вам, в согласии с предсмертным распоряжением вышепоименованной подруги, некую вещь, вверенную мне на хранение. Когда вы будете читать сии строки, я уже обрету избавление от боли и страданий и, прощенная милосердным Господом за все мои прегрешения, воссоединюсь в вечности с той, кому верно служила при жизни.
В последние годы жизни моя подруга жестоко мучилась совестью из-за совершенного ранее поступка, в котором она не могла признаться и который не могла исправить. Я — вместе с еще одной особой — являлась сопричастницей данного деяния, и моя совесть тоже отягощена виной, да так сильно, что порой терпеть невмоготу. Ибо я не сумела отговорить подругу от задуманного, хотя и пыталась неоднократно. Однажды я попросила вас никогда не думать обо мне плохо. Сейчас я призываю вас судить мой преступный поступок, заключавшийся в бездействии и умолчании, на основании принципов дружбы и доверия, которые, я знаю, вы ставите превыше всего, — ведь я торжественно поклялась, на Библии моей матушки, хранить тайну миледи, покуда она жива, и держать свое слово вплоть до времени, когда Всемогущему станет угодно забрать меня. Видит Бог, все эти годы я так и делала. Если я поступила дурно, выполнив обещание, данное возлюбленной подруге, тогда я молю о прощении — у Бога милосердного и справедливого, а равно у тех живых, кому могло повредить мое молчание.
Таким образом, дорогой мистер Картерет, я умираю с надеждой, что бумаги, ныне перешедшие в ваше владение, помогут вам исправить несправедливость, сотворенную моей подругой. Я не осуждаю и не виню ее за то, что она сделала, — ибо кто из нас без греха? Она была простой смертной, и ее ослепил гнев, проистекавший из пылкой преданности возлюбленному родителю. Она раскаялась в содеянном, искренне раскаялась, и пыталась искупить вину. Но она мучительно терзалась неотступными мыслями о своем грехе — таковым она считала свой поступок: эти мысли свели несчастную с ума, а потом довели и до могилы. Скоро я встречусь с ней, и сердце мое радуется.
Да благословит и хранит вас Бог. Молитесь обо мне, чтобы были отпущены мне беззакония и грехи мои покрыты. [243]
243
[Парафраз первого стиха 32-го псалма. (Прим. ред.)]