Сначала повзрослей
Шрифт:
— Только что это изменит? — шепчет.
— Утро вечера мудренее. Давай в кровать, девочка.
Мне приходится призвать на помощь всю свою выдержку, натренированную годами. Пообещать самую себе самую жуткую кару, если посмею дать слабину.
Нельзя.
Ни в коем случает нельзя. Я просто права на это не имею. На неё права.
Женя пошатывается. Она пьяна и не может контролировать своё тело. Как и мысли, впрочем. Мне кажется, она впервые вообще напилась.
Когда пытаюсь отпустить её, она попросту начинает опасно крениться. Вот-вот на ногах не
— Иди уже сюда, — приходится взять её на руки. Лёгкая, словно из воздуха сделана. И не противится. Просто устало утыкается лбом мне в грудь.
Отношу её в спальню и кладу на кровать, стащив сначала кроссовки. Женя тут же сворачивается клубочком и прячет лицо в ладонях.
— Боже мой, как мне стыдно, — шепчет едва различимо. — И больно… я такая жалкая…
— Ты просто пьяная, Женя, — прикрываю её одеялом. — Спи, утро будет непростым.
Закрыв дверь, я выхожу на балкон и закуриваю. Оранжевый огонёк жрёт бумагу, превращая её в пепел, а я пытаюсь думать. Вернуть мозгам контроль, остудить тело. Это непросто.
Я вижу, что всё, что она сказала про влюблённость — не пьяный бред. На место встают все эти опущенные взгляды, вздрагивания, щёки румяные, когда я к ней обращался. Я ведь заметил. Ну и тот поцелуй в гараже. Хотя мне хотелось верить, что это был лишь интерес по типу “а как оно”.
Но, кажется, нет. Она потому и выпила, что хотела сказать, да не решалась. Чтобы тормоза приглушить.
Жаль разрушать её первую девичью влюблённость, но какой у меня выбор? Не могу же я… Нет-нет, не смею. Это для меня всё будет просто, а для неё? Потом?
Последней скотиной себя чувствовать буду.
Поэтому, Герман, даже думать забудь. Пока ты не свернул не туда, и самого не понесло.
В кармане жужжит телефон, отвлекая от мыслей, и я тушу окурок. Пока размышлял, чуть палец себе не прижёг, фильтр вон уже дымиться начал.
Кристина.
Ей-то какого хрена надо?
С бывшей женой у нас не лучшие отношения. Сначала она пыталась препятствовать моему общению с Ксюшей, пришлось даже консультироваться с юристами по этому поводу. А когда поняла, что от дочери я не отступлюсь, перешла в холодный игнор. Ну и ладно, не особенно я и расстроился.
Однако звонок в начале одиннадцатого вечера напряг. Неужели с Ксюшей что-то?
— Привет, Кристина, что случилось? — принимаю звонок.
— Привет, Герман, — слышу в её голосе нотки истеричной ярости. — Случилось то, что отец моей дочери трахает малолеток!
Приехали, блядь.
— И твоя дочь в курсе! Это вообще нормально, как ты считаешь? Ты даже не прячешься!
— Кристина, тормози…
— Это ты тормози, Булаев, не в то русло тебя несёт. Посмотри на себя: был начальником оперчасти, уважаемым человеком. А теперь что? Стыдно сказать, во что превратился мой бывший муж! То с этой шалавой Репиной таскаешься, теперь вообще на малолеток перешёл!
Как всегда, вывалив мне на голову ушат помоев, Кристина просто отключается. Она и раньше так делала — скажет всё, что хотела, а ответа и не ждёт. Потому что есть её мнение и позиция и есть неверные.
— Пошла ты, — бормочу под нос, засовывая телефон обратно в карман.
Наверное, Ксюша сказала ей, что Женя у меня живёт. Они ведь виделись уже несколько раз, общались. А Кристина свои выводы сделала. И теперь, уверен, будет обсуждать это с кем ни попадя.
Да мне и похер, в общем-то. Кристине ядом плеваться — дело привычное да в удовольствие. Сколько раньше из-за её длинного языка ссор у нас возникало.
Одно хреново, боюсь, как бы Женьку этим ядом не зацепило.
24
Мне ещё никогда не было так жутко плохо. Так отвратительно. Даже когда я болела гриппом в десятом классе и несколько дней почти не могла встать с постели, кроме как едва-едва дотащиться до туалета. Бабушка тогда даже еду мне в постель приносила, уговаривая съесть хотя бы что-то.
Во всём теле какая-то мелкая противная дрожь, голова трещит на тысячу мелких осколков, глаза болят, а во рту будто кошки нагадили. Чего уж говорить про желудок. Ощущение, что кто-то просунул мне под рёбра руку, сжал его в кулак и перекатывает периодически между пальцами, сжимает и разжимает.
— Нездоровится? — Герман Васильевич входит в кухню, пока я, сидя на табуретке и обхватив колени, пытаюсь дышать не сильно глубоко, чтобы немного утихомирить тошноту.
Поднимаю на него глаза, но только на мгновение. Стыдно. Снова. Да что же я за дурочка такая?
Но теперь хотя бы понятно всё.
— Есть такое, — голос тоже охрипший, будто мы песни пели, хотя не пели. Вроде бы. — Герман Васильевич, я соберу вещи и после обеда вернусь в общежитие.
Это будет правильно. Потому что я не хочу досаждать ему своим присутствием, и себя терзать не хочу. Трудно это для меня.
— Сбежать удумала, слабачка?
Снова вскидываю на него глаза от неожиданности. Мне даже кажется, что я ослышалась.
— Ну что смотришь? — складывает руки на груди и смотрит хмуро на меня сверху вниз. — Уж не думал я, что ты трусишка такая, Женя. Ну сказала и сказала по пьяне, что теперь? Взрослей, Женя, и переставай бежать от сложностей. Ты же не праздности ради живёшь у меня, с мудаком Русланом вопрос ещё не решён.
Его жёсткость вдруг отрезвляет. Чувствую себя глупой. И снова мне стыдно. Но за сказанное я извиняться не буду. Потому что это была правда, я действительно влюбилась в него.
Но он прав. Нужно головой думать. Мне всё ещё опасно жить в общежитии.
Герман Васильевич открывает холодильник, что-то там делает, а потом протягивает мне стакан.
— На, выпей, должно полегчать.
— Что это? — беру в руки и смотрю недоверчиво на мутную жидкость.
— Пей, это рассол. К матери вчера ездил, огурцами наградила.
— Я что-то не хочу, — говорю с сомнением. Жидкость не выглядит вкусной.
— Пей, полегчает.
Задерживаю дыхание и, доверившись, начинаю залпом пить. Где-то на пятом глотке горло сдавливает, и я закашливаюсь.