Снег на Рождество
Шрифт:
— Тебе же сказали, завтра поломок не будет, — одернул его Васька. И тот притих.
Сегодня Васька пойдет в общагу в робе. И если раньше, всего несколько минут назад, он стеснялся этой одежды, то теперь готов был идти в ней хоть куда.
Не успели ребята выйти из гаража, как пугающе заурчал, заревел Юшкин КамАЗ. Кузов, опустившись, занял свое место на раме. Выпрыгнув из кабины, Юшка осмотрел, легонько простучал раму и, убедившись, что все в порядке, включил заднюю скорость, для верности поддал газку, посигналил и тихонечко выехал из гаража на открытую площадку. Высунув голову из кабины, Юшка помахал Максимычу.
— Все в порядке. Пикирую на глину. — И, как опытный водила, рванул
— Эй вы, братва, — жестко проскрежетал он. — Культурничать культурничайте, но и про работу не забывайте. Иначе я вам попу нашлепаю.
И вновь, как и прежде, беззаботный смех охватил пэтэушников.
— Ах ты, папа, алабама, запудрил ты нас всех. Нашел где трепаться… Тебе надо, ты и работай… А мы ученики, нам бабки за работу не платят. Нас учить вы должны, в люди выводить. Усек? — И ребята вместе с Васькой пошагали к воротам.
Дюме больше нечего было говорить. Да и если бы он что сказал, его не услышали бы. И тогда он зло скосил глаза на Максима.
— Ты, Максим, душу твою… Жалеешь их… Таких прокурвенышей только рабский труд может перевоспитать. Им блокаду надо объявить, вот тогда они узнают, как на стариков языки точить.
— Да ладно, будет тебе, — успокоил его Максим. — Они молодые, все у них впереди. Вон смотри, смотри, девчушка появилась, а Васька думал, что не придет… — и улыбнулся.
Светка подбежала к Ваське.
Он молча благодарно обнял ее. И, прижав к себе, так и шел, не отпуская ее и не обращая внимания на ее нежный лепет.
Под вечер приехавший с управленческой планерки начальник, узнав о происшествии, отругал Максима.
— Тебе что, жить надоело, тебе что, свет белый опостылел? Еще не хватало мне забот хоронить тебя. Чухраков этих, интеллигентиков хреновых, чтобы больше и близко к сварке не подпускал. Из-за них же в каторгу пойдешь. Понял?
— Понял, — оцепенело, погруженный в какие-то свои мысли, ответил Максим. Ему не нравился начальник. Очень груб он бывает: не зря его, видно, прозвали словесным душегубом.
Дюма тут как тут.
— Товарищ командир. Я передавил бы их… всех. Им слово, а они тебе сто. Мол, учи их, то да се. Курят как сапожники, одну за одной, кто им только деньги дает… Короче, товарищ начальник, предлагаю послать их на разгрузку кирпичей. Посмотрим, как они в горячем цеху запиликают. Бабы наши там работают, а они чем хуже, растуды их туды… — и, разрядившись, Дюма подобрел, приятно стал всем улыбаться.
— Ты чего лезешь? — тихо спросил его Максим, когда ушел начальник. — Тебя, что ли, спрашивают? Злость на мне срываешь… Не по-мужски… Я всегда тебя человеком считал, а ты…
Но Дюма не слушал его. Он все никак не мог успокоиться. Перед его глазами стоял испачканный соляркой перепуганный пэтэушник.
Максимов дом находится в километре от гаража. Если стоять лицом к крыльцу, то слева будет проходить узенькая шоссейная дорога, а справа, метрах в ста, железнодорожное полотно. Поселок Устянка, в котором родился и проживает по настоящее время Максим, за последние годы прилично разросся. Построено два новых завода, кроме глиняного, открыт и песчаный карьер. Выстроен новый Дом культуры. Почти напротив профтехучилища второй год существует лесхоз-техникум: леса вокруг Устянки густые. Сохранилась и деревенька, из которой, можно сказать, родилась и разрослась Устянка, называется она Берестянкой. Вместо ста домиков сейчас
Кроме почты, в Устянке есть сберегательная касса, парикмахерская, сапожная мастерская, прокат, часовая мастерская, сельпо, заготпалатка, да и всех бытовых и вспомогательных служб, наверное, и не перечислить. Заботятся поссоветовские депутаты о народе, не спят.
Дом Максиму построил отец еще до войны, и ничего, стоит он удачно, фундамент не проседает, крыша не течет, стены хотя и деревянные, но не дряхлеют и не рушатся, потому что просмолены они. Живет Максим Максимыч Носов не один, а с женой Анютой, которой до пенсии осталось два года. Работает она рядом с Максимом, на кирпичном заводе уборщицей. Раньше, надеясь получить квартиру, начала она было работать обжигальщицей в горячем цеху, да через год от тяжелой работы давление у нее так поднялось, что заработала она гипертоническую болезнь, а вместе с ней и третью группу инвалидности. Квартиру ей никто так и не дал, да и кто даст уборщице квартиру, тем более инвалидке третьей группы, которая сегодня работает, а завтра нет. Анюте так хотелось пожить в квартире, чтобы и газ, и горячая вода, и ванная были в доме. Но, знать, не судьба. Да и Максим, как назло, ненавидит квартиры, любит жить в собственном доме. «В своем доме посвободнее… — успокаивает он ее. — А смерть наступит, помирать не все ли равно где». И под воздействием его уговоров Анюта перестала тосковать о квартире.
У Носовых, а точнее у дедушки и бабушки Носовых, есть двое внуков от единственной дочери Вали. Валя почему-то родную землю невзлюбила, как только окончила ПТУ, так сразу же улетела на Север за длинным рублем. Там три раза выходила замуж. Два раза неудачно. На третий повезло. Новый муж на десять лет старше, крепко любит и ее, и чужих ему детей. Первые два мужа спились, деньги на Севере раньше вообще сумасшедшие были, вот от скуки, от тоски, а кто и вообще неизвестно от чего, теряли в водке и совесть, и разум. Работать крановщицей Валя давным-давно бросила; очень много она профессий поменяла, чего греха таить, и все ей они не нравились. Зато торгашкой быть ох как понравилось. И на людях, и домой всегда в сумочке что-нибудь принесешь.
Максим в последнее время перестал уважать Вальку. Как так можно, свой родной край променять на глухомань-чужбину. Ну, ладно бы год, два побыла, денег подзаработала и обратно к отцу, матери. А то ведь на всю жизнь умотала.
«Жадность к деньгам у ней, что ли? Дура Валька, ох и дура, — часто вздыхает Максим. — Был бы сын, он бы так не сделал…»
Тихо, мирно живут Носовы. День работают, вечерами разговаривают. Каждый говорит о своем, больше, конечно, о работе да о людях, с которыми приходится сталкиваться.
Поднявшись на горку и прислонившись к первому попавшемуся дереву, Максим любит подолгу смотреть в сторону Берестянки. Даже отсюда, издалека, она видна как на ладони. Чуть левее от жилых домов отыскивает взгляд его пустырь-кладбище. Там, на диком пустыре-кладбище, его мать похоронена. Вот он уже видит знакомую голубенькую ограду, сам ведь ее варил, и крест тоже сварной, краской-серебрянкой покрашенный.
— Мамка, я тута, — вдруг произносит он. — Все чин чинарем, с Анютой живу, вот только Валька к нам не ездит. А завтра я обязательно приду… — И торопливо начал спускаться с горки. Затем шел по краю шоссе, прижимая правую руку к груди. Звенели в воздухе воробьи. Но он не слушал их. И липла к туфлям придорожная, голодная, не в меру цветастая полынь. Но он не замечал ее. Последнее время подолгу находясь в гараже, он отвык от природы.