Снег в августе

Hamill Pete

Он вошел из кухни в узкую ванную, закрыв за собой дверь. Плитка оказалась холоднее, чем линолеум. Его зубы застучали. Он пописал, дернул цепочку слива, умылся в раковине холодной водой, продолжая думать: я выйду туда, встану лицом к буре, чтобы взобраться по буграм, пойду против штормового ветра и дойду до собора, что на холме. Отец Хини, ветеран войны, будет служить восьмичасовую мессу, и я буду там, при нем. Я буду единственным человеческим существом, которое одолеет бурю и придет. Даже старушки в черном, странные старые тетки, которые приходят в собор и в жару, и в ливень, – даже они не смогут прийти в бурю. Скамьи останутся пустыми. Свечи будут дрожать в холоде. Но я буду там.

Сердце забилось еще сильнее, когда перед ним замаячила перспектива

большого испытания. Ему было уже не до душ, что в чистилище. Ему хотелось приключений. Как было бы круто, если бы внизу поджидала собачья упряжка. Тогда он мог бы закутаться в шкуры, поднять кожаный хлыст и приказать собакам гнать вперед, покрикивая: «Пошли, парни, пошли!» У него в сумке сыворотка, и, ради всего святого, он должен доставить ее в Ном.

Он расчесал волосы, а когда вышел из ванной, Кейт, его мама, выгребала золу из печи; она была закутана во фланелевый халат, а на ногах коричневые шлепанцы. Из ее рта в холодный воздух выходила струйка пара. На чугунной плите в ожидании тепла стоял чайник.

– Мама, давай я это сделаю, – сказал мальчик. – Это ведь моя работа.

– Нет, нет, ты уже умылся, – сказала она с легким ирландским акцентом и ноткой раздражения в голосе. Уборка золы была одной из обязанностей Майкла, но он пришел в такое возбуждение из-за метели, что забыл это сделать. – Иди одевайся.

– Я уберу, – сказал он, отобрал у нее совок и принялся выгребать золу из поддона. Он ссыпал золу в бумажный мешок, и в воздух поднялся серый пепел, смешиваясь с паром от его дыхания. Затем он забросил на колосники уголь из ведра. От пепельной пыли он чихнул.

– Оденься, Майкл, ради бога, – сказала она, отодвигая его в сторону. – А то замерзнешь тут насмерть.

Вернувшись в свою комнату на другом конце квартиры, он натянул через голову фуфайку, а сверху – темно-зеленую рубашку, которую заправил в брюки. Надев на ботинки галоши, он наконец поднял плотную штору. Напротив окна на решетке пожарной лестницы лежал слой снега не меньше чем в пару футов толщиной. За крутым заносом снег клубился, будто туман, такой плотный, что другую сторо-ну Эллисон-авеню не было видно вовсе. Он заторопился и вернулся на кухню. В печи уже пылал уголь, запах его отдавал тухлыми яйцами. Жаль, что мама не может покупать синий уголь, рекламу которого он видел в «Шэдоу»; тот был тверже – как говорили в школе, «антрацит» – и почти без запаха. Однажды мама сказала ему, что они не могут себе это позволить, и он больше не задавал вопросов на эту тему.

– Если хочешь, можешь остаться дома, Майкл, – сказала она уже несколько раздраженно. – Они ведь знают, что тебе далеко идти.

– Я дойду, – сказал он, расчесывая волосы и решив не напоминать маме о том, что от дома 378 по Эллисон-авеню до собора восемь кварталов ходу. Со двора раздавался такой звук, словно выла сразу тысяча волков.

– И все же, – сказала она, заваривая чай, – это слишком дальний путь для такой бури.

Вслед за нею он взглянул на часы: семь двадцать пять. Время еще есть. Он был уверен, что она взглянула еще и на фотографию его отца, висевшую на стене в рамке. Томас Делвин. Майкла назвали в честь маминого отца, давным-давно умершего в далекой Ирландии. Фото его собственного отца висело рядом с портретом президента Рузвельта, вырезанным мамой из журнала «Дейли ньюс» после того, как президент умер. В голове мелькнула мысль: о чем мама думает, когда смотрит на портрет его отца? Мальчик немногое помнил о человеке, которого она называла Томми. Он был большим и темноволосым, с небольшой жесткой бородкой, и он ушел в армию, когда Майклу было шесть лет. Больше он не вернулся. На фото, снятом в студии, он был в военной форме. Кожа на его лице выглядела гладкой. Намного глаже, чем это запомнилось Майклу. Волосы были скрыты под фуражкой, но по бокам были светлее, чем мальчик помнил. Он помнил эти каштановые волосы. И глубокий голос с резким ирландским акцентом. И синий воскресный костюм, и черные ботинки. И песню о зеленых долинах Антрима. И истории про собаку

из его ирландского детства, пса по имени Стики, который мог разгонять лодку, опустив в воду хвост, и взлетать выше гор. Мама наверняка помнила о нем больше. Мальчик знал, что его отец погиб в Бельгии прошлой зимой, и подумал: метель напоминает ей о том, что Томми Делвин был найден мертвым в снегу далеко-далеко от Бруклина. Возможно, в этом и есть причина ее раздражения. Это не из-за меня – бездельника. А из-за снега.

– Напрасно ты не поел, – сказала она, отхлебывая чай; Майклу она чаю не предложила, поскольку знала, что до того, как он отслужит мессу, есть и пить мальчик не будет.

– Мне еще причащаться, мам.

– Отслужи и бегом домой. Будет яичница с ветчиной.

Обычно по утрам перед мессой ему очень хотелось и есть, и пить, но возбуждение, испытываемое им из-за бури, взяло верх. Он вытащил драповое пальтишко из шкафчика у двери.

– Шапку-то надень, – сказала она.

– Мам, ну есть же капюшон, в нем тепло, правда. Не волнуйся.

Она сняла с сушилки накрахмаленный стихарь, завернула его в оберточную бумагу и заклеила скотчем. Майкл открыл дверь на лестницу, и мать поцеловала его в щеку. Пройдя половину лестничного пролета, он оглянулся – она смотрела ему вслед, сложив руки, со стены за спиной улыбался ее муж, а рядом с ним висел мертвый президент Соединенных Штатов.

Жаль, что она так печалится, подумал он.

И понесся, прыгая через три ступеньки, по лестнице – на улицу, навстречу буре.

2

Когда мальчик шагнул из подъезда в то, что Джек Лондон называл «белым безмолвием», он почувствовал резь в глазах. В первые секунды после того, как он очутился на улице, снег показался ему даже не белым; здесь, в центре вихря, все вокруг было серым, словно в толще ледяного кристалла. Или в мертвых глазах слепого Пью из «Острова сокровищ». Майкл заморгал – его веки дергались сами собой, а от холода глаза наполнились слезами. Он потер глаза, чтобы сосредоточиться, холодные слезы растеклись по щекам. Он все тер и тер – и наконец прозрел. И единственное, что он увидел, был снег, яростно гонимый ветром.

Он сунул руки в карманы пальто. Перчаток там не оказалось. Черт. Он вспомнил, что оставил их сушиться у керосинового обогревателя в гостиной. Вязаные шерстяные перчатки, правая – с дыркой на указательном пальце. Подумал: поднимусь и возьму. Нет. Это отнимет время. И я опоздаю. Мне нельзя опаздывать. Жаль, что у меня нет часов. Буду держать руки в карманах. Если замерзнут, буду считать, что принес их в жертву.

И он пустился в путь, держа под мышкой обернутый в бумагу стихарь и засунув руки в карманы пальто. В своем квартале на Эллисон-авеню, среди трехэтажных домов, он был хоть как-то защищен от ветра, и мальчик неуклюже пробирался по образовавшимся у стен сугробам, жалея, что у него нет валенок. Пока он прищуривал глаза, чтобы лучше видеть, в голову пришла фраза из Джека Лондона: «Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира» – и мальчика охватило возбуждение. Все это призрачная пустыня. Все это мертвый мир. А он – единственная частица живого.

Снег полностью завалил стоявшие вдоль улицы авто. Утонул в снегу и газетный киоск перед конфетной лавкой Словацки, в которой впервые на его памяти не горел свет. Витрины всех окрестных лавок тоже были темными, а у входных дверей лежали сугробы. Ни огонька не было и в баре Кейсмента, где портье по имени Альфред обычно намывал полы перед тем, как открыть заведение для посетителей. Никаких признаков трамваев, уличного движения вообще, даже следов пешеходов. Где-то вдали выли волки. Может быть, там, впереди, он встретит Мэйлмюта Кида. Или Ситку Чарли. Разведет костер на замерзшем берегу озера Ле Барж. Там, впереди, были суровые бары Доусона. И перевал Чикут. И утерянный путь в Золотой каньон. Здесь, на Эллисон-авеню, Майкл Делвин ощутил себя таким же, как многие персонажи тех историй, – единственным человеком на Земле.