Снег в Венеции

Ремин Николас

– Что он хотел этим сказать? Per spedium in emigmate? Словно в зеркале темных слов?

– Он хотел сказать, что, возможно, убийца никогда не будет схвачен. Он почти уверен в этом. Вы с ним Давно знакомы?

Хаслингер кивнул.

– Томмасео – в прошлом офицер императорской армии. Мы с ним в середине сороковых годов вместе Тужили. Он оставил службу в армии в 1850 году.

– И близко вы были знакомы?

Хаслингер покачал головой.

– Только по службе. А о посторонних вещах мы с ним никогда не разговаривали.

–

Я думал, он венецианец.

– Его отец был австрийцем, ротмистром а мать – итальянкой. Он незаконнорожденный. Отец хотел впоследствии узаконить отношения с матерью и признать сына, дав ему свое имя, однако Томмасео отверг это и сохранил фамилию матери.

– Меня удивило, как хорошо он говорит по-немецки.

– Он, разумеется, отлично этот язык знает. Но ненавидит его так же, как и отца.

– Томмасео узнал, чем промышляет Моосбруггер на судне, – сказал Трон. – Он узнал об этом случайно и счел своим долгом сообщить патриарху.

– И что?…

– Ему велели не распространяться на эту тему. Он очень возмутился, – объяснил Трон.

– Неудивительно, что у него нет сожалений по поводу смерти Моосбруггера.

– Как вы относитесь к падре Томмасео? – спросил Трон.

– В каком смысле?

– Рассуждения о справедливости убийства как о воздаянии за грехи… Не странно ли это? И вдобавок намек на то, что убийца никогда не будет найден… Я не уверен, сказал ли нам Томмасео все, что он знает.

– Зачем падре Томмасео покрывать убийцу Моосбруггера?

– Потому что он считает его орудием Господа, – сказал Трон. – А какое впечатление от Томмасео сложилось у вас тогда? Ну, во время армейской службы?… Хаслингер на какое-то время задумался. Потом ответил:

– Лейтенанта Томмасео у нас не особенно любили. Он всегда держался особняком. По-моему, он армейскую службу терпеть не мог. Но никогда ни на что не жаловался. Как и многие другие – многие итальянцы… да и многие австрийцы тоже…

– А по какой причине он оставил службу?

– Этого я не знаю. Я в это время прямого отношения к армии уже не имел. – Хаслингер решил сменить тему разговора. – Вы завтра утром поедете в управление полиции?

– Если мы пристанем к девяти утра, я буду там в десять, – подтвердил Трон. – А к обеду мы могли бы встретиться на квартире Моосбруггера Если госпожа Шмитц не станет чинить нам препятствий, часа через два мы освободимся. Хотите нынче же ночью вернуться в Венецию?

– Думаю, было бы неплохо. – Хаслингер достал бутылку шампанского из серебряного бочонка – Еще по глоточку?

Трон вынужден был признать, что дорогое французское вино ему по вкусу. Уже сам заманчивый шорох, который возникал, когда бутылку доставали из бочонка со льдом… «клик-клак» ледяных кубиков… что-то было в этом невыразимо приятное».

Трон протянул бокал через стол.

35

Елизавета находила, что Кёнигсэгг

похож на человека, пережившего тяжкий удар судьбы. Завтрак графу и графине принесли в салон императрицы; он был прост – селедка, огурцы, поджаренный белый хлеб, минеральная вода. Сохраняя трагический вид, Кёнигсэгг, однако, ел с большим аппетитом. Цвет лица у него был не темно-красный, как вчера, когда его уводили под конвоем из траттории Пайо Джокколанте, а нездоровый, серо-зеленый. Он был одет не в камзол, как обычно, а в генеральский мундир. Глядя на графа, Елизавета невольно вспомнила о страшных поражениях австрийской армии: при Мадженте, Сольферино и Сан-Мартино. К ним следовало присовокупить – по крайней мере, для Кёнигсэгга – проигранную битву при площади Санта-Маргарита.

Граф с графиней вернулись в королевский дворец вскоре после полуночи. Надо думать, страдания их оказались не чрезмерными, ибо вскоре после того, как Кёнигсэгг был помещен в Скуола деи Варотари, его опознал один прежний сослуживец. Графа доставили на гондоле линцких егерей с канала Санта-Барбара прямо во дворец (Елизавета улыбнулась при мысли о том, что линцкие егеря взяли на вооружение венецианские гондолы). В то же время появилась во дворце и графиня. Выражение ее лица говорило о том, что семейная жизнь рухнула и повинен в этом именно Кёнигсэгг.

– К полковнику Пергену в понедельник вечером приходил человек, у которого находятся пропавшие документы, – сказала Елизавета – Эннемозер был в коридоре и подслушал под дверью их разговор.

Кёнигсэгг, моргнув, уставился на Елизавету – глаза у него были маленькие, с красными прожилками.

– Этот человек – один из пассажиров «Эрцгерцога Зигмунда»?

Елизавета ответила:

– Очень похоже на то. Эннемозер слышал, как Перген грозился отправить его на виселицу, если он не вернет документы.

– Это вполне объяснимо, раз в них идет речь о покушении на одного из членов царствующего дома – заметил Кёнигсэгг.

– Тот, кто был у Пергена, сказал, что позаботится о том, чтобы бумаги эти оказались на столе у Тоггенбурга, прежде чем его, загадочного визитера Пергена, успеют повесить! Эннемозер утверждает, что при этих словах гость как-то жутковато расхохотался…

– Погодите-ка – Кёнигсэгг почесал висок – Перген не хочет, чтобы документы о покушении на ваше императорское величество оказались у Тоггенбурга? Что он может иметь против этого?!

– Эти документы никакого отношения к покушению не имеют. Похоже на то, что покушение не более чем выдумка Пергена.

– Тогда что это за документы?

– Представления не имею. Но, очевидно, Пергену не поздоровилось бы, окажись они на столе Тоггенбурга.

– Не пойму, почему Перген угрожал этому… о котором сообщил Эннемозер, виселицей?

– Может быть, потому, что он уверен в том, что оба убийства на «Эрцгерцоге Зигмунде» совершены им, этим неизвестным.