Снег
Шрифт:
— Ты не можешь писать стихи в этой темноте, — проговорила Ипек. — Пойдем.
— Что ты хотела больше всего, чтобы я сделал для того, чтобы ты меня полюбила?
— Будь собой, — сказала Ипек. Встала и вышла из комнаты.
Ка был так счастлив, что сидит в этой комнате, что с трудом поднялся. Какое-то время он сидел в холодной комнате перед кухней и там, в дрожащем свете свечи, записал в зеленую тетрадь пришедшее ему на ум стихотворение под названием "Коробка из-под шоколада".
Когда он встал, то оказался за спиной Ипек, и, едва он сделал порывистое движение, чтобы обнять ее и зарыться лицом в ее волосы, внезапно в голове
На кухне, в свете свечи, Ка увидел обнявшихся Ипек и Калифе. Они обнимали друг друга за шею и прижимались друг к другу, как влюбленные.
— Отец попросил, чтобы я за вами присмотрела, — сказала Кадифе.
— Хорошо, дорогая.
— Он не написал стихотворение?
— Написал, — отозвался Ка, выступая из темноты. — Но сейчас я бы хотел к вам присоединиться.
На кухне, куда он вошел при дрожащем свете свечи, он никого не увидел. Налив в стакан ракы, он залпом выпил, не разбавляя водой. Когда из глаз полились слезы, он торопливо налил себе стакан воды.
Выйдя из кухни, он вдруг обнаружил себя в кромешной тьме. Увидев обеденный стол, освещенный одной свечкой, он подошел к нему. Огромные тени на стенках повернулись к Ка вместе с теми, кто сидел за столом.
— Вы смогли написать стихотворение? — спросил Тургут-бей. До этого, помолчав несколько секунд, он хотел сделать вид, что не обращает на Ка внимания.
— Да.
— Поздравляю. — Он дал в руку Ка стакан с ракы и наполнил его. — О чем?
— С кем бы здесь я ни встретился, ни поговорил, я признаю его правоту. А сейчас у меня в душе тот страх, что в Германии бродит снаружи по улицам.
— Я вас очень хорошо понимаю, — проговорила Ханде знающе.
Ка благодарно ей улыбнулся. Ему захотелось сказать: "Не открывай голову, милая".
— Раз уж вы сказали, что поверили в Аллаха рядом с Шейхом, так как вы верите всякому, с кем бы ни встретились, я хочу это поправить. Глубокочтимый Шейх не является представителем Аллаха в Карсе! — произнес Тургут-бей.
— А кто представляет здесь Аллаха? — грубо спросила Ханде.
Но Тургут-бей не рассердился на нее. Он был упрямец и спорщик, но у него было такое доброе сердце, что он не мог быть неуступчивым атеистом. Ка почувствовал, насколько Тургут-бея беспокоило то, что его дочери несчастливы, настолько он боялся и того, что то, что было привычно его миру, обрушится и будет утрачено. Это беспокойство не было связано с политикой, это было беспокойство человека, который может потерять свое место во главе стола, человека, ссорившегося и часами спорившего каждый вечер со своими дочерьми и гостями о политике и о существовании или несуществовании Аллаха, у которого в жизни это было единственным развлечением.
Дали свет, в комнате внезапно стало светло. В городе так привыкли к тому, что свет неожиданно выключается и включается, что, когда дали свет, не было радостных криков, как было в детстве Ка в Стамбуле, никто не волновался и не говорил: "Ну-ка, глянь, как бы не испортилась стиральная машина" или "Свечи я задую", люди вели себя так, как будто ничего не произошло. Тургут-бей включил телевизор и опять пультом управления начал переключать один канал за другим. Ка прошептал девушкам, что Карс сверхъестественно тихое место.
— Это потому, что мы боимся здесь даже собственного голоса, — сказала Ханде.
— Это безмолвие снега, — сказала Ипек.
Все, охваченные этим чувством поражения,
15
У каждого из нас есть то, чего мы хотим больше всего в жизни
В Национальном театре
Сердце Ка сильно стучало, когда он бежал под снегом, словно в одиночку шел на войну, принять участие в представлении в Национальном театре, ровно через семь минут после того, как подумал, что сможет провести в Карсе с Ипек всю жизнь и быть счастливым. За эти семь минут все, по сути, развилось с закономерной скоростью.
Сначала Тургут-бей включил на экране прямую трансляцию из Национального театра, и по сильному шуму, который они услышали, все поняли, что там происходит что-то необычное. Это и будило в них желание вырваться за рамки провинциальной жизни, хоть на одну ночь, и пугало их возможностью того, что происходит что-то нехорошее. По крикам и аплодисментам нетерпеливой толпы все почувствовали, что между первыми лицами города, сидевшими в первых рядах, и молодежью на задних рядах нарастает напряжение. Камера не показывала весь зал, и поэтому всем было любопытно, что там происходит.
На сцене стоял голкипер национальной сборной, которого когда-то знала вся Турция, он успел рассказать еще только о первом из одиннадцати голов, что получил от англичан во время трагического матча национальной сборной пятнадцать лет назад, как на экране появился тонкий человек, похожий на палку, ведущий этого представления, и голкипер сборной, поняв, что будет рекламная пауза, в точности как на общенациональном телевидении, замолчал. Ведущий, взявший микрофон, сумел уместить в несколько секунд два рекламных объявления, которые он прочитал по бумаге (в бакалейную лавку «Тадал» на проспекте Февзи-паши привезли бастурму из Кайсери и школа «Билим» начинает запись на вечерние подготовительные курсы в университет), еще раз зачитал насыщенную программу спектакля, назвал имя Ка, сказав, что он будет читать стихи, и, печально глядя в камеру, добавил:
— Однако жителей Карса очень огорчает, что мы все еще не можем увидеть среди нас нашего великого поэта, приехавшего в приграничный город прямо из Германии.
— Если вы и после этого не пойдете, будет очень стыдно! — сразу сказал Тургут-бей.
— Но меня не спрашивали, приму ли я участие в представлении, — сказал Ка.
— Здесь такой обычай, — ответил Тургут-бей. — Если бы вас позвали, вы бы не пошли. А теперь вы должны идти, чтобы не ставить людей в неловкое положение.
— А мы будем на вас смотреть, — проговорила Ханде с неожиданным расположением.
В тот же миг открылась дверь, и мальчик, который по вечерам сидел за стойкой, сказал:
— Директор педагогического института умер в больнице.
— Бедный дурень… — пробормотал Тургут-бей. Затем он пристально посмотрел на Ка. — Сторонники религиозных порядков стали убирать нас по одному. Если вы хотите спастись, то будет хорошо, если вы как можно быстрее еще сильнее поверите в Аллаха. Потому что я опасаюсь, что скоро в Карсе будет недостаточно сдержанной религиозности для спасения шкуры старого атеиста.