Снегири

Димке Дарья

С книгами у каждого из нас были особые отношения. Однако у Мелкого они были совершенно особыми. Не то что Мелкий не понимал, что между описанным в книге и жизнью пролегает граница – скорее, он ощущал проницаемость этой границы. Именно поэтому я однажды вынуждена была совершить страшное – вырезать из книги страницу. Это была книга Льва Толстого «Рассказы для детей». Однажды открыв ее, я наткнулась на рассказ «Сливовая косточка». Рассказ был очень коротким и по-настоящему страшным. Там описывался необычайно подлый взрослый, который потряс меня до глубины души. Я не хотела, чтобы Мелкий подумал, что наши взрослые могут так когда-нибудь поступить. Кроме того, описанное было настолько

мерзким, что я не хотела, чтобы оно продолжало существовать. Поэтому оставался только один выход – уничтожить этот рассказ, чтобы он не повредил никому больше, что я и сделала при помощи ножниц.

Мелкий неизменно вдохновлялся поступками самых разных героев и, как человек решительный и деятельный, стремился тут же совершить что-то похожее. Зная, что сейчас читаем мы с Мелким, можно было предсказать не только характер его игр, но и возможных бытовых травм, угадать вещи, которые подвергнутся неминуемому риску трансформации, и много чего еще. Тем летом мы читали «Маленьких дикарей», поэтому большую часть времени проводили в лесу за строительством дома на дереве. Строили мы постоянной компанией, состоявшей из меня, Мелкого и двух наших друзей. Для строительства использовались подручные материалы и подручные инструменты. Правда, инструменты были подручными для взрослых, мы просто кое-что заимствовали. Нельзя сказать, что это было нам запрещено. Просто между запрещенным и разрешенным существовало огромное пространство возможного. Можно было спросить у взрослых и получить согласие, согласие с отягчающими условиями (к примеру, «этим можно пользоваться только под присмотром») или отказ. Так что, если что-то было нам действительно необходимо, мы предпочитали не рисковать и не оповещать об этом окружающих. Мы тихонько уносили нужные нам инструменты в лес, а потом возвращали на место…

Когда Мелкий сломал палец, дом был почти готов. Никто до конца не понял, как это получилось, но выглядел палец просто жутко. Мелкий почти не плакал, потому что я вовремя напомнила ему повесть о Гуле Королевой, в которой было прекрасно описано, как должен вне зависимости от возраста и боли вести себя достойный человек. Однако в этой повести ничего не было написано о том, как должна была вести себя старшая сестра достойного человека, когда его палец выглядит так страшно, а он сам так бледен. В отсутствие образцов для подражания я с трудом сдерживала слезы. Так как все мои силы уходили на то, чтобы не разрыдаться от жалости к Мелкому, я молча взяла его за руку, и мы все торопливо отправились домой. Когда мы пришли, бабушка варила на веранде варенье. Она удивилась, увидев нас так рано. Мелкий молча показал руку.

Бабушка, в отличие от прочих взрослых, никогда не менялась в лице при виде наших порезов, ссадин и даже переломов. Она выключила плиту, вытерла руки полотенцем, попутно обтерев лицо Мелкого от налипшей грязи – жест, который обычно вызывал у него чувство глубокого возмущения, то ли потому, что ассоциировался с детсадовским возрастом, то ли потому, что бабушка всегда делала это походя, совершенно не обращая на самого Мелкого никакого внимания, – и осмотрела палец.

– На этот раз – в травмпункт, – вынесла вердикт бабушка, – только шину наложу.

Мелкий все еще продолжал держаться, но чувствовалось, что он делает это из последних сил.

– Будет больно? – спросил он.

– Нет, – ответила бабушка.

Это немного нас успокоило. У нашей бабушки была уникальная черта, которой не обладал ни один из встреченных нами взрослых, особенно если взрослый был врачом. На вопрос, будет ли сейчас больно, нам всегда отвечали «нет» или «совсем чуть-чуть». К пяти годам даже тот, кто продолжал верить

в безграничное совершенство окружающего мира и Деда Мороза, понимал, что это самая настоящая ложь со множеством оттенков. «Нет» значило «да», а «совсем чуть-чуть» – «очень больно». Было непонятно, почему взрослые так поступают. Но бабушка всегда говорила правду, так что, если она сказала «нет», можно было успокоиться.

Мы приехали в травмпункт через три часа. Старенький доктор быстро наложил гипс, и к ужину мы вернулись домой. Гипс на пальце оказался не таким уж обременительным, и Мелкий быстро к нему привык.

Через две недели гипс сняли.

На следующий день мы проснулись очень рано и не могли придумать, чем заняться. Солнце только поднималось, было еще холодно, мы сидели на крыльце, и пока ничего не пришло нам в голову. И тут взгляд Мелкого упал на дедушкину удочку. Мелкий все еще читал «Маленьких дикарей», поэтому удочка, которая до этого была всего лишь одной из вещей, о которых мы почти наверняка знали, что вряд ли нам разрешат ими играть, мгновенно превратилась в идею.

– Давай, пока все спят, пойдем на речку и наловим рыбы на завтрак! – предложил Мелкий.

– Но… – сказала я.

– Представляешь, как они обрадуются! – перебил меня Мелкий. – Мы сами добудем еду!

– Ладно, – согласилась я.

Конечно, это было не совсем правильно, но, во-первых, это была отличная идея, во-вторых, Мелкому только вчера сняли гипс, и я хотела сделать ему что-нибудь приятное. Мы взяли удочку и помчались на речку. Удочку несла я, потому что она была очень длинная даже для моего роста. Но мы договорились, что первым ее забросит Мелкий.

Мы бежали сквозь полосатый от солнца лес, сквозь зеленый, совсем прозрачный свет, сквозь запах сосновых игл, сквозь пение птиц, сквозь ромашковое поле и мокрые от росы травы. Мы могли бы бежать так все утро, потому что когда бежишь ранним летним утром, время останавливается, а ты превращаешься в ветер, в росу, в солнце, во все, что окружает тебя, мгновенно забывая, что ты человек и как это – быть человеком… Но у нас было дело – мы должны были добыть еды, и это было здорово. Поэтому мы бежали не останавливаясь, пока не добежали до речки – извилистой, прозрачной, с берегами, заросшими ивой. Мы едва сумели остановиться на самом берегу, задыхаясь от бега и внезапного приступа смеха. Отдышавшись, Мелкий приготовил удочку. Он взмахнул, забрасывая крючок… Все вокруг сверкало: речка, глаза Мелкого, солнце, мокрая трава, лакированная синяя удочка и прозрачная леска. Это было невероятное, почти невыносимое счастье, от которого можно было задохнуться.

Это случилось в следующий момент, и мы опять не поняли как. Крючок, пролетев по невероятной траектории, воткнулся в палец Мелкого. Тот самый палец, с которого вчера сняли гипс. Мелкий опять не заплакал, даже без моих напоминаний. Я не смогла последовать его примеру – на этот раз я разрыдалась. Мелкий попытался меня успокоить:

– Знаешь, – сказал он, – мне и правда пока не больно, но, кажется, мы не сможем вытащить этот крючок сами. Жаль, что в «Маленьких дикарях» ничего об этом нет.

– Также как о том, что мы сейчас должны сказать бабушке с дедушкой, – подумала я, поднимая удочку, к которой теперь был прицеплен Мелкий.

Бабушка осмотрела палец, обрезала леску, мимоходом вытерла фартуком на этот раз мое лицо и сказала: «В травмпункт».

В травмпункте нас встретил тот же врач. Он слегка удивился и немного обрадовался (палец не пришлось резать так глубоко, как ему показалось сначала), вытащил крючок, перевязал Мелкого и попросил его быть осторожнее.

Когда мы вернулись домой, дедушка вздохнул и спросил: