Снежная королева

Виндж Джоан

Дым, висевший над ареной и сочетавший в себе самые немыслимые запахи, окутывал их подобно кокону; Спарксу казалось, что он отделен ото всех непроницаемой стеной. Он поднес бутылку ко рту и отважно глотнул; там было еще порядком. Горло опять обожгло, он закашлялся. Тор снисходительно потрепала его по коленке.

— Здорово бодрит, правда?

Он усмехнулся и прохрипел в ответ:

— Да уж.

Она убрала руку.

— А остальное потом, потом.

Продолжая время от времени отхлебывать из бутылки, Спаркс повернулся и вместе с Тор стал смотреть на то, что происходило за барьером, отделявшим

арену от зрителей. Бесконечное шевеление вокруг вызывало у него легкую тошноту, словно морская зыбь. Затаившаяся, глубинная энергия толпы пела теперь и в его душе, и, когда толпа испустила восторженный вопль, завидев, что поставщики открывают свои ящики, он завопил вместе со всеми.

Если инопланетянин со щупальцами вместо пальцев и показался ему удивительным (хотя, как ни странно, он вдруг совершенно утратил способность чему-либо удивляться), то он, скорее, воспринял его всего лишь как обещание чего-то необычного. И точно — через стенку ящика буквально у него перед носом переливалась масса плетевидных мясистых щупалец; щупальца волокли за собой с виду бессильное, похожее на пустой мешок тело, словно покрытое синяками.

— Это Кровавый Корень, — прошептала Тор. Насколько Спаркс мог видеть, головы у существа вообще не было, разве что тело и голова являли собой единое целое, украшенное огромными зазубренными клешнями, прятавшимися среди целого леса щупалец. В наступившей тишине было слышно, как щелкнули эти клешни. На противоположной стороне арены что-то резко метнулось. Спаркс перевел взгляд туда.

— А это Старл, — пробурчала Тор, мотнув головой в направлении какой-то черной тени, на самом деле оказавшейся пятнистым змеевидным извивающимся животным длиной примерно с руку. В луче света блеснули огромные обнаженные клыки твари, и она тонко закричала. Щупальца Кровавого Корня встрепенулись, но сам он остался безмолвным, даже когда Старл первым атаковал его, отодрав полоску кожи с его мешкообразного тела. По-прежнему храня полное молчание, Кровавый Корень сделал яростный рывок и обхватил Старла за узкую голову.

— Яд, — прошипела, ликуя. Тор.

Старл пронзительно закричал, и вопль его заглушил голодный рев толпы.

Спаркс наклонился вперед, словно марионетка, которую дернули за веревочку, и, к своему удивлению, понял, что вопит вместе со всеми, издавая нечто вроде охотничьего клича. Старл вырвался, шлепая по арене всем телом, корчась в судорогах жестокой боли, бросаясь на Кровавого Корня и пытаясь укусить его за щупальца или за мешкообразное вялое тело. Грозные щупальца Кровавого Корня снова взвились в воздух… и восторг толпы, празднующей победу ядовитой твари, превратился в настоящую оргию. Спаркс тоже позабыл обо всем на свете, зачарованный этим танцем смерти.

Казалось, миновала целая вечность, и в то же время все произошло как-то слишком быстро: Старл уже лежал совершенно обессиленный, бока его тяжело вздымались, а Кровавый Корень в последний раз опутывал его своими переломанными в схватке щупальцами, чтобы нанести окончательный удар — смертельный. Спаркс увидел белок дико вытаращенного глаза Старла, красно-белую его пасть, услышал полузадушенный стон, когда клешни Кровавого Корня нашли наконец его горло. Хлынула кровь; брызги ее попали даже на плащ Спаркса и на его залитое потом лицо.

Он отпрянул, утираясь, потом

уставился на измазанную кровью ладонь. Ему вдруг совершенно расхотелось смотреть на арену, расхотелось смотреть, как опадает и без того уже ставший плоским пузырь тела Старла, а кровь, или что там еще, снова и снова брызжет из его израненных боков, как Кровавый Корень пьет кровь своей жертвы… К тому же вдруг и голос тоже пропал, и Спаркс не смог присоединиться к вдохновенному хору толпы, изрыгающей проклятья и восторги. Он отвернулся, но укрыться от всепоглощающего безумия зрителей было негде.

— Тор, я…

И обнаружил, что Тор исчезла, и Поллукс тоже… а вместе с ними — и его мешок с пожитками.

* * *

— Говорю тебе, сынок, нет у нас никакой работы для островитян — ты же с машинами обращаться не умеешь, законов не знаешь, да и опыта у тебя никакого. — Чиновник смотрел на Спаркса через окошечко так, словно тот был умственно отсталым ребенком.

— Ну как же я могу чему-то научиться, если меня здесь никто на работу брать не хочет? — Спаркс почти кричал. Он поморщился — даже звуки собственного голоса отдавались в голове болью.

— Хороший вопрос. — Чиновник погрыз ноготь.

— Это несправедливо!

— А жизнь — вообще сплошная несправедливость, сынок. Если хочешь получить здесь работу, придется отказаться от всего, к чему был привязан на родине.

— Черта с два!

— Ну и отправляйся к себе на острова, к своим вонючим шкурам, и не морочь голову занятым людям! — Человек, стоявший в очереди следующим за Спарксом, оттолкнул его в сторону; в перчатке у этого типа явно была свинчатка, да и кулаки тоже ничего себе.

Спаркс отвернулся и побрел прочь, сопровождаемый злорадным смехом; так, с бюро по найму покончено; теперь — только на улицу. После шторма тучи на небе за толстыми стеклянными стенами рассеялись, над морем горела заря. Впрочем, на улицах Карбункула всегда было светло как днем. И он не сумел отыскать ни одного темного угла, чтобы скрыть свой гнев, отчаяние, свое убожество, когда его вырвало после всего того, что он делал, пил, видел, слышал… Потом он спал как убитый на куче мусора, и ему снилось, что Мун стоит рядом, смотрит на него и все понимает, и в ее агатовых глазах — сострадание, жалость!..

Спаркс прикрыл воспаленные глаза рукой, силясь отогнать мучительное видение.

Внизу, в конце длинной улицы, в подбрюшии города лежала гавань; там у причала покачивался маленький торговый кораблик, готовый отвезти его домой. Живот у него скрутило от ярости и мучительного голода. И дня еще не прошло, а он уже утратил все, что ему принадлежало, — имущество, идеалы, уважение к себе. Что ж, пожалуйста, ползи домой, на острова, забудь свою мечту и живи там благодаря состраданию и жалости Мун всю оставшуюся жизнь. Он даже скривился от отвращения к самому себе. А может, ему просто дали первый настоящий урок? Может, Карбункул намеренно лишил его никчемных иллюзий, наглядно продемонстрировав, что пока ничего-то у него за душой нет, ничего особенного он из себя не представляет… И горести его во всем этом проклятом городе небезразличны только ему самому. И только от него самого зависит, изменится ли что-нибудь в его жизни или нет.