Что ты бродишь, Старый Осип,По обочинам дорог?Снова пьяный? – дома спросятИ не пустят на порог.Презирающий законы,Расскажи-ка мне опять,Как ты пил одеколоныИ глотал денатурат.На тебя смотрю я сонно,Я тебе не конкурент.Что поделать, все законно,—Я гнилой интеллигент.Я на Севере не плавал,Не видал барачных стен,Над судьбой своей не плакалИ себе не резал вен.Для меня все это внове,Я не знаю ни черта!Или, может, группа кровиУ меня совсем не та?Ты пойми меня, как надо.Видно, каждому свое.Свой
закон, своя отрадаИ свое житье-бытье.Ну, прощай, бродяга старый,Мой счастливый антипод!Что с тобою завтра станет?Что со мной произойдет?Расстаемся – остаемсяКаждый на своем пути.Верно, сами разберемся,Как нам быть, куда идти.1966
Пароходик Альбера Марке
Синий пароходикС красной полосой,На ходу урчащий,Словно пылесос.Дым, как звон часовни,Тает над водой.Ходит пароходик,Точно заводной.Никаких волнений,Никаких забот,Не понять, что скороКончится завод.Как малыш беспечен!Тихая рекаСтанет ложем вечнымЗавтра… Но покаПо весенней Сене!Бегает босой!Синий пароходик!С красной полосой!1964
«Мне сегодня весело…»
Мне сегодня весело.В зоопарке тесно.Хохочу над хоботомСерого слона.И этюды ГнесинаГрамотно и пресноПианисты-роботыШпарят из окна.На чугунной клеткеНадпись «обезьяна».И толпа смеется:Зверь танцует твист.Воробей на веткеПерья чистит рьяно,А к нему крадетсяКот-рецидивист.Выхожу из парка.На окошках шторы.ВелосипедистыБешено летят.Завтра будет жарко.Заперев запоры,Дома пианистыБезмятежно спят.1966
«Ах, черт!…»
Ах, черт!Поди-ка, что за шутка?Смотри, ты видишь, видишь, тамГуляет жареная уткаПо телеграфным проводам.Смотри, она еще дымится,Румяной корочкой хрустит,И, аппетитное на вид,Крыло на солнце золотится.Но кто позволил?ПочемуТам не душа парит, а тело?Царит промасленный ОтеллоВ горячем кухонном дыму.Он говорит:– Сегодня пир.Духовной пищи жаждет мир.С душою поменявшись, телоНа небеса лететь хотело,Но не смогло и ходит тамПо телеграфным проводам.1966
«Чего я стою? Сколько дважды два?…»
Чего я стою? Сколько дважды два?Четыре – отвечают. Я старею.Уже за мной недобрая молваТоропится, вытягивая шею.Опомнишься в квартире городской,В чужом пиру – и темном, и невнятном,Где свечи обливаются тоскойИ на паркете оставляют пятна.Опомнишься – великой теснотыНе пережить в полуметровом свете,И обречен бессмертию не ты,А бронзовый подсвечник на буфете.1966
Нарекаци
По белому свету шаталсяОдин пожилой армянин.Он грамоты где-то набралсяИ жил совершенно один.Жены не имел он и дочки,Жилья не имел и стола,Лишь книга на желтых листочкахПри нем постоянно была.Читал он старинную книгуВ гостиничном чахлом дыму,И гор обнаженные сдвигиВ душе рисовались ему.Потом он вставал на колени,Вздыхая от старости лет,И Бога просил избавленьяОт
внешних и внутренних бед.В конце прибавлял он привычно,Одними губами шепча:«Пошли землякам горемычнымПокой от огня и меча».И вновь у подножия храмаВ какой-то сторонке глухойТвердил он в молитве упрямо:«Пошли горемычным покой».Он умер, а книга осталась.Ее под рубахой нашли.Она армянину досталась,Не знавшему отчей земли.И слово родное по буквамС трудом разобрал армянин,И горло наполнилось звукомГортанных высот и низин.Тем словом старинным согретый,Он бросил свой угол и столИ с книгой по белому светуИскать свое счастье пошел.1965
«Я раскрываю книжную страницу…»
Я раскрываю книжную страницу,А где-то мальчик плачет в АргентинеПо мертвому тореро. Кровь по каплямСтруится с перевернутых роговОранжевого месяца. ОниПохожи на рога быка, которыйУбил тореро во вчерашней схватке.Толпа дразнила красного быка.А в стороне, укрывшись черной шалью,Стояла, ослепленная несчастьем,Вдова тореро. Мальчик видел зубАкулы – этот знак удачи,Который, никому теперь ненужный,Лежал в пыли у ног ее. Она,Еще не веря в торжество беды,Стояла и ждала, когда любимыйПоднимется и встанет во весь ростНа солнечной арене, и победаСлетит к нему в приветствиях и криках,И лепестках цветов.Толпа редела.Потом с вдовой остался только мальчик.Он осторожно вышел из рядов,Ступил на землю, залитую кровью,И, подобрав с земли обломок шпаги,Взмахнул перед собой им, поражаяОпасное чудовище. ТогдаНагнулась женщина и подняла с землиНагретый пылью белый зуб акулы.1966
Исикава Такубоку
Я – Исикава Такубоку.Лежу под солнцем на боку.Молясь языческому богу,Слезы сдержать я не могу.Среди разбросанного хламаЛачуг и сосен, недвижим,Сияет вечный Фудзияма,И облака стоят над ним.Мой остров мал, как панцирь краба,И так же тверд, и так же сух,Но, словно стяг, пылает храброНад ним несокрушимый дух.И европейские привычкиЕго не могут изменить.Не подобрать к замку отмычкиИ нашу волю не сломить.Я – Исикава Такубоку.Я вижу птицу и змею.Своей стране, надежде, БогуЯ никогда не изменю.И пусть немилостив упрямоКо мне годами дом родной,Я буду горд, как Фудзияма,Своею древнею страной.1966
«Еще по мостикам горбатым…»
Анне Ахматовой
Еще по мостикам горбатымПролетки черные скользят,И, снами тяжкими объятый,В туманах виснет Петроград.Еще гуляют на Фонтанке,Но свечи гаснут. Три, одна…Еще промчится на тачанке,Как пыль, привычная война.Еще несчастье не случилось,И счастье тоже не пришло.Кровь по ступеням не струилась,Вино рекою не текло.Но дни безумные листаяПри тусклом свете фонарей,Спешит Россия белой стаейК судьбе назначенной своей.1966
«У Императорского сада…»
У Императорского садаСтоит чугунная ограда,А я шагаю вдоль Невы,Не поднимая головы.Когда-то в этом полумракеНа бал я поспешал во фраке,И газовые фонариРосли из неба до земли.Когда-то, пьяный от решеток,Испуганно и отрешенноСтрелял я в батюшку-царя,Как позже выяснилось, – зря.Теперь живу в двадцатом веке,И только вздрагивают веки,Когда шагаю вдоль Невы,Не поднимая головы.1966