Снежный ком
Шрифт:
— Что же теперь будет?
— Чему теперь быть… Вы, верно, не знаете, что район представил вас к званию заслуженного деятеля культуры. Я с огромным удовольствием подписал представление. Но, к счастью, еще успею завернуть наше ходатайство, — не может человек, который позволяет так бездарно облапошить себя, носить это высокое звание. Какой-то Сяэск… и вы доверились!
Здесь Калев счел нужным сообщить, что сразу почувствовал недоверие к Сяэску: разве не готов он был с самого начала к провокационным вопросам? Не отбивал наскоки Сяэска? И он заторопился:
— Я как встретил этого Вольдемара Сяэска,
Он поймал усмешку заместителя министра и сообразил, что более глупым образом оправдываться было попросту невозможно.
— Вот как… Значит, сразу догадались, что человек нечистый… И повели его в баню — очиститься, — это было сказано с уже нескрываемой издевкой. — Ну, почему вы, товарищ Пилль, избрали такую профессию?
Это был страшный удар. Однако именно он подействовал как тонизирующий укол. Калев выпрямился и отчеканил:
— Я люблю свою профессию. И не представляю себя ни в каком другом качестве. Я делаю свое дело не ради денег!
Опять этот сочувственный взгляд…
— Я верю. Наслышан о ваших инициативах. У вас и в самом деле прямо-таки до неловкого добрые намерения. И в этом, Калев Пилль, ваше счастье и несчастье.
Возникла долгая-долгая пауза.
— Мне уйти с должности?
Перед глазами осязаемо встало зимнее утро в библиотеке: вот он растапливает печь, запах дыма, щекочущий ноздри, сливается с запахами библиотеки, он подходит к окну — солнце вползает на гребень леса, вверх вспархивают тетерева, разметав снег крыльями, и этот темный всплеск крыльев, и ты смотришь на них, и время останавливается… Он перевел дух.
— Оставайтесь в библиотеке, продолжайте работать, а вот в качестве лектора мы вас действительно первое время выпускать не будем. Наказывать мы вас не станем, думаю, выводы вы сделаете сами.
— Может, мне… повысить квалификацию? Я мог бы на курсы, — это он сказал просто чтобы что-нибудь сказать, и тут же почувствовал: лучше было бы промолчать.
— По-моему, вы уже достаточно возвысились. Идите, просветитель несчастный, у меня и без вас забот хватает.
Несчастный просветитель поднялся.
Выходит, от него и ждать нечего. Бесполезно посылать его на курсы и семинары, даже на те, куда ездят всякие альберты розаоксы. Ступай домой, ешь свой хлеб, выдавай потихоньку книжки и не очень-то распускай язык. Тебя жалеют. «Даже если человек сделал все, что мог, а пользы никакой, не осуждайте его» — это сказал, кажется, Наполеон.
— Вы считаете, что от моей жизни и работы не было ни капли пользы?
— Нет, отчего же. Польза наверняка была.
«Была» — ох, как это садануло! Говорят, от отчаяния даже заяц бросается на гончую, так и Калев больше не в силах был стоять прибитым. Нет слов, он ошибся, но ошибся потому, что доверчив по натуре. Он не какая-нибудь ищейка и не провокатор, оттого и стряслось это несчастье. А что в остальном все в порядке, говорит хотя бы его представление к почетному званию.
— Я… я не позволю смотреть на себя так вот, сострадательно. Да, меня одурачили, но потому, что я человек добрый и о других плохо не думаю. И быть иным не желаю! — выпалил он в лицо заместителю министра, который тоже встал. Калев и представить не мог, что он на полголовы выше такой важной персоны. — Вот именно!
«Да что там у тебя, раззявы, есть? — съязвил один и пригласил войти. — Еще и тебе одолжить могу! — И бац! бац! на стол толковый словарь, роскошные юбилейные малотиражные издания, книжки, выпущенные к Олимпиаде. — Толстые журналы я тоже получаю. А ты?»
А я — я только помалкивал: из того, что он швырял мне под нос, в нашу библиотеку и половины не попало. Ума не приложу, где этот купчик их достал. Не очень-то я верю, что он своим достоянием особенно пользуется, наверняка для мебели стоят, но это дела не меняет… Вот и увеличивай контингент! Кроме того, не забывайте — в каждом доме телевизор, — Калев пошел пятнами.
— Ну-ну-у, — заместитель министра от неожиданности не нашелся что ответить. Он снял очки, без них глаза казались скорее испуганными, на переносице беспомощно розовел натертый очками перпендикуляр. Этот перпендикуляр почему-то придал Калеву Пиллю смелости.
— Да, вместе надо думать, что предпринять! И я думаю! Чем плохи мои пятницы? Народу приходит — яблоку упасть негде. Не все, что я посеял, упало на голые камни. А вы этому Сяэску верите больше, чем мне. Да это все комариные укусы, не больше! Вам бы плюнуть на это и растереть!
— Не волнуйтесь, я вам безусловно верю, — неожиданно тихо произнесло высокое начальство.
— Да мало, мало того, что верите. Вы должны были защитить меня! Я… я… — но запал иссяк. Калев Пилль махнул рукой и выскочил за дверь.
— Постойте, товарищ Пилль, постойте! — жалобно воззвал вслед заместитель министра, но было уже поздно.
Дверью Калев чуть не уложил секретаршу — та, кажется, пыталась подслушивать — и наддал вниз по лестнице.
Он ухватился за бронзовую ручку входной двери, но тут снова ощутил какой-то приступ бессилия — вспышка вконец улеглась.
«Как я с ним говорил!» — испугался он. И застыл, стиснув дверную ручку.
Кто-то вошел и, Калев подался в сторону — завязать шнурок, который был завязан.
Что же теперь делать?
Он безотчетно повернул на соседнюю лестницу, несколько шагов вниз, и очутился в буфете.
Есть нисколько не хотелось, но он взял-таки бутерброд и чашку кофе. Бутерброд, свежий, с великолепно посоленным сигом, отдавал опилками. Он глотнул кофе, и в горле застряла крошечная рыбья косточка. Его замутило, живот сделался каменным. Съеденное норовило подняться обратно. И тут, словно подталкиваемый незримой силой, он снова подошел к прилавку и попросил сувенирную бутылочку коньяку. И почему-то не смог обойтись без шутовства.