Снежный перевал
Шрифт:
— Поговори с ним, иначе я сам это сделаю.
Кербалай не хотел, чтобы вражда меж ними обострилась/и., потому сказал как можно спокойней, как о чем-то несущественном:
— Не обращай вним.ания. Он еще многого не понимает. Садитесь на коней, едем. Пусть выроет могилу и похоронит. Потом догонит нас.
Сев на коня, Кербалай Исмаил увидел, что гнедой Абасгулубека привязан к коню Гамло, но не подал виду, что заметил это. Он подъехал к Магерраму и сказал:
— Как кончишь, сразу же возвращайся
Злость душила Магеррама, он не поднял головы и даже не ответил дяде. Кербалай тронул коня.
...Магеррам был так занят своими мыслями, что не увидел подъехавших быков. Животные, прядая ушами, лениво глядели на человека, влезшего по пояс в яму.
Ширали опустился над Халилом. Магеррам, опершись руками о края могилы, выбрался из нее. Подошел к Ширали, сел на камень, скрутил цигарку.
— Ведь ты был их товарищем по оружию. Делил с ними хлеб, последний патрон...
— Я не успел. Опоздал. Пришел, когда все было кончено, — виновато покачал головой Магеррам.
«Хочет, чтобы я поверил ему. Знает, что наступит день, придут те, кто послал этих героев, и рассчитаются с ними. Рассчитаются сполна».
— Дай я увезу их обоих.
— Нет! Мы похороним Абасгулубека рядом с Ядуллой. Так решил дядя. Я сам похороню его. Он мне заменил отца. Оберегал, говорил, что я молод и у меня впереди много счастливых дней. Вот я и дождался счастливых дней.
Он ударил камнем о кремень, зажег самокрутку.
— Помоги мне уложить Халила на арбу.
— Хорошо, сначала похороним Абасгулубека, потом...
Они завернули Абасгулубека в циновку, опустили в могилу, вырытую Магеррамом. Ширали потряс можжевельник, росший над могилой, освобождая от снега, наломал веток и накрыл ими труп. Магеррам принес камней покрупней, положил поверх веток. Только после этого они стали засыпать могилу.
ТалыбОв все еще не мог осмыслить происшедшего... Абасгулубек и Халил ехали впереди. Он замыкал группу, по-прежнему опасаясь их. Глубокая тишина нарушалась лишь стуком копыт по заледеневшей земле, и он слышал каждое их слово.
«...Он отклонил мое предложение... Отлично знает, что я не прощу ему это...»
«Все это говорится для меня, — думал Талыбов. — Хотят сбить меня с толку. Я же вижу: он искренне жалеет Кербалай Исмаила. А ведь это матерый кулак, бандит, поднявший руку на колхозы! Абасгулубек твердит, что главное — не допустить кровопролития. Но сейчас настало время провести четкую границу, как это сделал Кербалай; сказать: мы — враги, ты на одной стороне, я — на другой. Нельзя идти на компромиссы с классовым врагом. Глупо вскармливать волчонка овечьим молоком и думать, что он обретет черты ягненка. Волчонок обязательно станет волком...
...Но почему, откуда раздались выстрелы? Вот это трудно понять. Не верю я, что их убили. Наверное, устроили представление.
Дипломатия, грубая крестьянская хитрость. Делают свое дело, а затем напускают туман. Попробуй разберись. Как я должен поступить? Что сказать, чтобы поверили мне? Я не обману партию, расскажу, как все было!
Мы отправились втроем, я возвращаюсь один. Где они: погибли, ранены, оказались предателями? Я был за старшего, несу за них ответственность. Что я отвечу? Не знаю, ничего не знаю».
Въехав в село, он почему-то спешился. Мерно стучали копыта, чуть приоткрывались ворота и калитки, высовывались заспанные лица, и всезнающий деревенский телеграф уже нес:
— Тот, из города, вернулся один.
— А где его товарищи?
— Погубил их.
— Иного никто и не ожидал...
Улицы были пустынны. Кое-где у изгородей лежал снег. Желтел свет в окнах. По ту сторону реки, в конце заснеженного поля, виднелась заброшенная мельница. Вдали, за ивами, чернели дома.
Село еще спало. Только на краю дороги щебетали копошащиеся в куче золы воробьи.
Он не знал, куда направиться в такую рань: в гостевой дом или к Шабанзаде. В гостинице он сможет прилечь, отдохнуть, осмыслить происшедшее, набраться уверенности для предстоящего разговора с Шабанзаде.
Маловероятно, чтобы сейчас кто-нибудь был в укоме. Но все равно следует идти именно туда. Зачем давать повод для лишних разговоров? Правда, секретарь не имеет права сомневаться в нем, но подумает недоброе и при удобном случае выскажет.
Он дошел до здания уездного комитета партии. Ночной сторож, закутавшись в тулуп, сидел под навесом.
Талыбов поздоровался и передал ему поводья коня.
— Здесь Шабанзаде?
— Да, только что рубил дрова.
По утрам Шабанзаде спускался во двор, брал топор, начинал рубить дрова. Сторож пытался отнять у него топор.
— Напрасно беспокоитесь, у нас заготовлены дрова.
— Да я просто так, — смеялся Шабанзаде, — хочу размяться. Это у нас, коммунистов, своеобразный намаз.
При слове «намаз» сторож переставал улыбаться и отходил в сторону. Полчаса назад эта сцена повторилась. Поразмявшись, Шабанзаде прислонил топор к стене, взял охапку дров и вернулся к себе.
Талыбов поднялся по лестнице, осторожно толкнул дверь комнаты секретаря. Шабанзаде не слышал, как он вошел в кабинет.
Талыбов кашлянул. Шабанзаде, отведя взгляд от партбилета, что держал в руке, поднял голову и торопливо поднялся.
— Добро пожаловать! Проходите, проходите! А почему товарищи не входят? Абасгулубек, Халил, входите!