Сновидец. Мистер Невозможность
Шрифт:
Ты не спишь. Ты не спишь.
На этот раз в ванной он обратил внимание на луну, едва различимую сквозь жалюзи, на тусклое ржавое пятно у основания старого крана. Это детали, подумал он, которые спящему мозгу выдумать не по силам.
Ронан включил свет и увидел зеркало. Свое отражение в нем. Ронан из зеркала произнес: «Ронан!»
И снова проснулся в своей постели. Снова, снова.
Черт возьми.
Он, словно умирающий, хватал воздух ртом.
Ронан не понимал, бодрствует он или спит, и уже не знал, как определить разницу. Исследовал каждую деталь как во сне, так и
Ему подумалось: «Возможно, я обречен делать это вечно. Пытаться проснуться, так и не узнав, удалось ли мне это».
Временами он задавался вопросом, не был ли он все еще в том сне. Что, если он вообще никогда не просыпался? Может, все неправдоподобные вещи, что произошли со времен этого самого «Ронан!» из зеркала, все невероятные события школьных лет, хорошие и плохие, существовали только в его голове. Это могло быть таким же убедительным объяснением, как и любое другое.
Худший сон.
До, ему казалось, он всегда сможет уловить разницу между сном и бодрствованием. Понять, где реальность, а где плод его фантазии. Но После…
– Просыпайся, снежок, мы на месте, – позвала Хеннесси.
Ронан очнулся в тот момент, когда автомобиль остановился, гравий захрустел под шинами, сухая ветка оцарапала кузов. Он лежал, растянувшись на заднем сиденье, и теперь сел, прижимая ладонь к занемевшей шее. На противоположной стороне сиденья присненная им ворониха по кличке Бензопила забралась в свою коробку, предчувствуя, что они вот-вот выйдут наружу. Ронан машинально потянулся к телефону в попытке проверить сообщения, прежде чем вспомнил, что его нет.
Снаружи прохладный полдень сменился золотистым теплом вечера. Здания с плоскими крышами сгрудились вокруг торговой парковки, их водосточные желоба мягко золотились в свете уходящего дня. Это был один из тех комплексов, внешнему виду которых не хватало только припаркованных рядом школьных автобусов. Как и следовало ожидать, Ронан заметил выцветшую вывеску: «МУЗЕЙ ЖИВОЙ ИСТОРИИ ЗАПАДНОЙ ВИРДЖИНИИ».
Табличку окружал беспрепятственно разросшийся китайский ясень, вся площадь парковки была охвачена сетью заросших сорняками трещин. В конце сезона листья, скученные в рыжие и пурпурные завитки, остались только там, куда не смог добраться ветерок.
Музей живой истории выглядел так, словно был мертв уже несколько десятилетий.
Именно такие места обычно выбирал Брайд. На протяжении нескольких недель, прошедших с момента их побега от Модераторов на берегу Потомака, Брайд вел их через разрушенные дома, опустевшие съемные квартиры, закрытые антикварные магазины, пустующие ангары аэропорта, ветхие прибежища туристов. Ронан не мог сказать точно, произрастала ли тяга Брайда к захудалым местам из соображений секретности или эстетики.
Казалось, «секретность» не является синонимом «заброшенности», но Брайд никогда не приводил их в места, которые еще хранили в памяти редкое прикосновение человеческих рук.
В подобных жилищах всегда не хватало удобств, но Ронан не мог жаловаться. Ведь они были все еще живы, верно? Трое сновидцев, преследуемые законом, по-прежнему в строю, вооруженные до зубов собственным жизнелюбием, выбирались из своего автомобиля, позаимствованного во сне.
– Прислушайся. Что ты слышишь? – спросил Брайд.
Он
Ронан уловил шелест ветра, подхватившего сухую листву. Отдаленный рев грузовиков на шоссе. Рокот невидимого самолета. Собачий лай. Звук жужжащего генератора где-то вдали. Мягкий свист крыльев Бензопилы. Вид птицы с черным оперением, проносящейся высоко над ними тремя в этом необыкновенном успокаивающем месте, наполнил его чувством, которому он не находил описания, но ощущал, как оно становится все сильнее и сильнее, с тех пор как они сбежали.
Это было похоже на полноту. Присутствие, реальность. Раньше он был полым, опустошенным. Нет, истощенным. Он находился на пути к пустоте. И теперь внутри него снова что-то было.
– Слушай, – сказал Брайд, и Ронан прислушался. Что он слышал? Пульс отдавался в ушах. История его крови. Движение души. Гул того, что наполняло его.
Это не могло быть счастьем, подумал он, потому что находился вдали от братьев и Адама. Он волновался за них и, конечно, не мог быть счастлив, испытывая беспокойство.
Но чувство казалось очень схожим.
– Когда умрет последний человек, над опустевшим лесом по-прежнему будет реветь самолет, – сказал Брайд.
Хотя он и жаловался, голос его оставался спокойным. Во многих отношениях он был полной противоположностью своим взбалмошным ученикам. Ничто не могло испугать его и заставить слететь с катушек. Он не смеялся истерическим смехом и не разражался яростными слезами. Не важничал, но и не принижал себя, не потакал своим желаниям и не занимался самоотрицанием. Он просто был. Все в его позе кричало о нем не как о высшем хищнике, а скорее как о чем-то настолько могущественном, что полностью исключало сценарий «хищник-жертва». И эта картинка была бы неполной без взъерошенной пряди рыжевато-коричневых волос.
«Он своего рода франт, – сказала Хеннесси Ронану в первый же день, когда они остались наедине. – Типа, франт суперуровня. Он уже победил всех других франтов и теперь стал их боссом, которого должен победить ты, чтобы заполучить его рубашку с пуговицами».
Ронану не понравилось слово «франт», но он понял, что она хотела сказать. Было в Брайде что-то легкое и иллюзорное, нечто, что противоречило значимости его целей. С тех пор как он познакомился с ним лично, Ронан думал, что есть в Брайде что-то удивительное, некое несоответствие, словно проводки в мозгу Ронана неверно стыковались, как если бы он думал об одном слове, а произносил другое. Что означало всякий раз, когда он долго смотрел на Брайда, ему начинало казаться, что у него на языке зарождается бесформенный вопрос.
Но в чем мог быть вопрос? Ответ всегда прост – Брайд.
Брайд спросил:
– Что ты чувствуешь?
И Хеннесси разразилась взрывным монологом. Она всегда была как пленочная кассета, которая проигрывалась слишком быстро, но с тех пор как они ушли в бега, ее скорость переключилась в режим перемотки.
– Чувствую? Чувствую? Что же я чувствую? Я чувствую Западную Вирджинию. Могу простить тебя, если ты считаешь, что чувствуешь Вирджинию. Это близко, очень близко, но здесь преобладают нотки кожи. Попробую… что же это?.. пожалуй, я чувствую привкус банджо. Ммм… нет. Цимбалы. Да, точно она. Так и знала, что тут замешаны струнные. Что же еще. Кудзу? Подожди, дай минутку. Это что, нотка серы?