Сны накануне. Последняя любовь Эйнштейна
Шрифт:
Кирьянов сказал, что он родом из России, но как-то вскользь, без подробностей, что живет теперь в Берлине, а до этого жил в Париже. Он сказал, что обожает Париж, но здесь его удерживает любовь. Тут он сделал паузу и добавил: «Любовь к прекрасной дочери великого человека» — и назвал имя Генриха. Они онемели. Первой ее мыслью было: «Сумасшедший или проходимец. Морочит нам мозги».
Но Кирьянов показал фото прелестной молодой женщины, некрасивой, но похожей на Марлен Дитрих, потом себя вместе с «великим отцом», потом вместе с будущей тещей.
— Они живут неподалеку отсюда, на Хаберландштрассе, и Сам (он называл Генриха Сам) иногда играет в
Они снова онемели.
Увидев их реакцию, Дмитрий насладился ею, а потом тихо и проникновенно сказал:
— Да-да, мои дорогие, я ведь состою при сем старце референтом, или, если угодно, секретарем.
На улицу вышли уже закадычными друзьями, во всяком случае, Дмитрий и Детка. Кирьянов умел располагать к себе людей. Этого у него не отнимешь. При том, что мелковатость и суетность его натуры были очевидны, он обладал свойством обволакивать, втягивать в совместное времяпрепровождение и доверительные беседы.
К тому же льстил с откровенностью дикаря. Его маслянистые глаза под широкими бровями смотрели на Детку с таким восторгом, он так деликатно поддерживал ее под локоток, так верещал о прелестях ночной берлинской жизни, что она неожиданно для себя легко разрешила им с Деткой устроить этим же вечером «кросс-паб», взяв слово, что Дмитрий проводит Детку до дома. Детка по старой привычке вполне мог и перебрать.
И действительно, пришел во втором часу, здорово навеселе, напевая «Сама садик я садила», — почти как в былые пресненские времена. Но она знала, что разрядки подобного рода были ему время от времени необходимы, и, смеясь, разула и раздела его.
Детка поведал, что Дмитрий поделился с ним прекрасным способом приготовления хмельного в домашних условиях, и довольно нудно, с подробностями рассказывал ей, как он будет давить виноград в Нью-Йорке прямо в студии на кухне, сливать вино, а из жмыха делать чачу.
Потом выяснилось, что они не только беседовали о технологии домашнего виноделия, но Дима, который «в дупель, не то что я», рассказал много чего интересного.
Оказывается, с дочерью Самого он встречался два года тайно: «Тсс! Чтоб никому!» — и палец к губам, что охотился он за этой Мадо с двадцать шестого и, чтобы познакомиться «случайно», стал брать уроки танцев у танцора, живущего в той же парадной. Что Сам с женой и Мадо живет в девятикомнатной квартире и Диме тоже там хватит места, будущая теща довольно противная особа, а Сам очень, очень милый, Дима будет писать его биографию, они уже начали работать, теща смотрит кисло, а Сам из кожи лезет, чтобы их поженить. Понимает, что падчерица далеко не красавица и к тому же болезненно застенчива. Может даже спрятаться под стол.
Когда они спустя шесть лет познакомились с Мадо, стало понятно, что только Кирьянов с его наглостью и напором был для Мадо, пожалуй, единственным шансом устроить свою женскую судьбу. И умный Генрих это понимал. Он очень любил Мадо.
— Хорошо, хорошо, я вижу, он тебе открылся до глубины души, если там есть глубина, но кто он, чем живет?
— О, этот парень хоть куда — и чтец, и жнец, и на дуде игрец. Вообще-то он — журналист, приписан к нашему посольству в Париже, но работал секретарем у самого Анатолия Васильевича Луначарского. Слушай, кажется, он все свои фотки таскает с собой. Вынимает истрепанную —
— Перестань, ты не настолько пьян, не дурачься. Что это за формулировка — «приписан»? Приписанным можно быть к полку, а вот чтоб к посольству — такого не слышала..
— Он так и сказал — «прррриписан». Дай водочки.
— Тебе хватит.
— Дай, и я открою тебе один секрет. Спасибо. Премного благодарен. Так вот секрет, — притянул к себе и прошептал на ухо: странный парень, несмотря на внушительную внешность, похож на ласкового бездомного пса, ко всем, наверное, липнет… — потом, откинувшись снова на подушки, торжественно: — А знаешь, о чем он меня спросил на прощание? Не знаешь. Он спросил: «Вы уже там пять лет, о возвращении не подумываете?»
Веки его стали смыкаться — обычное дело, но, засыпая, бормотал: «Люди спрашивают, не хотите ли домой… Я хочу, а ты нет… Вот такая история с географией».
Вот уж кого не ожидала встретить у Бурнакова, так это случайного берлинского знакомца. Иногда забегала просто поболтать, посплетничать, узнать новости. Накануне Бурнаков позвонил, пригласил на кофе, они любили эти нечастые встречи. Им было о чем поговорить, жизнь русской эмиграции он знал досконально и хорошо ориентировался в жизни американской. Удивляло пристрастие бывшего капитана царской армии к текинским коврам. Кажется, он их коллекционировал, но секрет столь большого количества этих предметов восточной роскоши она разгадала потом, когда после возвращения из Лондона Бурнаков преподнес и ей прекрасный экземпляр. К поездке имел отношение Дмитрий Кирьянов, но это позже, в тридцать восьмом, а тогда, осенью тридцать четвертого, навстречу поднялся с кресла располневший вальяжный господин, лысоватый, но с артистически не стриженным затылком.
Кирьянов обрадовался ей совсем по-родственному, заглядывал в глаза, мягкой ладонью поглаживал руку, говорил комплименты, да и с Бурнаковым был на короткой ноге. Тот держался с ним ласково, как с добрым покладистым псом.
— Моя жена купила в Москве книгу о вашем муже и стала его большой поклонницей.
— Так вы все-таки побывали в СССР?
— Да! Мы в восторге.
— И вместе с Тагором?
— Ну конечно, я же говорил вам, что собираюсь.
— И женились на Марлен?
— Она Мадо.
— Да, я помню, но она похожа на Марлен Дитрих. Я вам завидую, все ваши планы сбываются.
— Не очень, не очень! — замахал Кирьянов полными холеными руками. — Мы накануне развода. Причины две: мать считает ее своей собственностью, и я не могу ее содержать.
— Неужто? Но у нее богатый отчим, я слышала они теперь здесь, в Америке.
— Ужас, ужас! Еле унесли ноги. В их квартиру в Берлине ворвался отряд штурмовиков, перерыли все, но архива не нашли. И не могли найти, знаете — почему? — Выдержал паузу, наслаждаясь их молчанием, и выпалил: — Потому что архив спасли мои друзья-коммунисты. Мы перевезли его в Париж. Сам мне обязан, очень обязан. Его загородный дом в Капуте конфискован, там тоже был обыск. За его голову назначили десять тысяч долларов.