Сны под снегом(Повесть о жизни Михаила Салтыкова-Щедрина)
Шрифт:
Петербург горит.
Над Рынком огненные столбы и черный дым.
Разносимые ветром пылающие головешки перелетают, брызгая искрами над темным каналом, и падают на крыши домов сгромоздившихся в улицах вокруг Рынка.
Весь город пропитался гарью.
По городу катится помраченная и словно захмелевшая от несчастья толпа.
Толпе неведома стихия, она ищет более осязаемого врага: это поляки, злые и коварные поляки, те самые, что тридцать лет назад заразили
Поляки и студенты поджигают великолепную столицу.
Тридцать лет назад еще не было студентов, хватало одних поляков; сознание толпы изменяется вместе с прогрессом просвещения.
Скоро новое престранное слово начинает переходить из уст в уста: нигилисты.
Нигилисты это тоже студенты, только еще хуже.
Это так пришлось по вкусу, что поляков забывают.
Нигилистов легко узнать по длинным волосам и шляпам с широкими полями; их можно хватать на улице и бить, до тех пор пока они не испустят дух; полиция не препятствует.
Выдумал нигилистов, еще до начала пожаров, Тургенев.
Он не хотел их убивать, только высмеять.
Большой барин, порвал с журналом Некрасова, потому что от новых сотрудников для него пахло дегтем; а потом, желая отомстить им при помощи прекрасного искусства слова (дворянину к лицу это изысканное оружие), опубликовал современную повесть об отцах и детях; Добролюбов выступал в ней как сухой, недоступный человеческим чувствам Базаров.
Вы не верите ни во что… даже?
Даже, отвечает Базаров.
Добролюбов умер до выхода книги, но нигилисты существуют: поджигают Петербург, выпускают тайные прокламации, редактируют неблагонадежные журналы.
Я не хотел, объясняет смущенный автор.
Пожалуй, и в самом деле не хотел.
Пожары гаснут.
На улицах пусто.
Орда кочевников разбивает на Рынке палатки.
Катков, который превосходно изучил дух времени, пишет статьи о нигилистах и поднимает тираж.
Журнал Некрасова закрыли на восемь месяцев.
Верно не откроют больше: откуда он возьмет сотрудников?
Ночью стук полиции в дверь.
Забрали Обручева, забрали поэта Михайлова, забрали Писарева и Шелгунова.
Седьмого июля 1862 года берут Чернышевского.
На Мытной площади — помост деревянный и столб с железной цепью.
Над головой государственного преступника палач ломает шпагу.
Зачитывают приговор: семь лет сибирской каторги.
Собравшаяся толпа понимает приговор: навсегда.
Это не та, которая в клочья рвала нигилистов; это именно нигилисты, те недобитые, недорастоптанные; черное платье без кринолина бросает Чернышевскому цветы; обнажаются головы; прощайте, прощайте.
Читатель, который возьмет в руки этот первый, после длительного перерыва, номер нашего журнала, вероятно спросит, очистились ли мы постом и
Что был пост — трудно отрицать; и хоть мы не являемся противниками самой идеи поста, мы предпочли бы, ясное дело, чтобы его сроки определяла менее щедрая длань, что, впрочем соответствовало бы существующим уставам.
Что же касается покаяния, постараемся ответить в ближайшее время; во всяком случае обещаем лояльность, потому что все склоняет нас к ней: и желание общаться с читателями двенадцать, а не четыре раза в год, и нынешнее настроение общества, и, наконец, другие обстоятельства.
В начале однако я должен определить, что такое лояльность. Так вот, достаточно, чтобы тот, кто решил встать в ряды лиц лояльных, сказал себе: можешь, мой дорогой, если хочешь, заимствовать платки из чужих карманов, можешь читать романы Поль де Кока, но за то ты обязан иметь хороший образ мыслей. Чем в свою очередь является сей хороший образ мыслей, этого я уже не сумею объяснить, ибо я это скорей чувствую, чем понимаю.
Это моя статья.
Не слишком ли ясные намеки?
Сойдет, машет рукой Некрасов.
После выхода номера он приглашает сотрудников на обед.
Представляет меня хозяйке: высокой, статной, со смуглым цветом лица и блестящими черными волосами, собранными в кок. Такой я представляю себе Жорж Санд, хотя никогда ее не видел.
Это господин Щедрин, а это — Авдотья Яковлевна Панаева. Надеюсь, что вы подружитесь.
Вы так же прекрасны, как некогда, когда я поглядывал на вас из другой комнаты.
Как так, вы меня знаете?
Мрачный лицеист.
Вы? Боже!
Она разражается смехом, но меня он не задевает.
Я веду ее к столу.
Елисеев поднимает тост за здоровье Чернышевского.
Запах гари еще носится в воздухе.
Что же касается града Глупова, то не является тайной отчего он сгорел.
От распущенности градоначальника (в описи глуповских правителей означенного одиннадцатым номером), Фердыщенко, толстяка и в общем доброго малого.
Целых шесть лет кряду Глупов тек молоком и медом, а бригадир Фердыщенко ни во что не вмешивался, с подчиненными на крыльце в карты дулся, а к своим овечкам обращался — «братик-сударик».
А ну, братик-сударик, ложить, приказывал он нежно, случись кому-нибудь из граждан провиниться.
Конец благополучия наступил, когда Фердыщенко без памяти влюбился в краснощекую Алену, домой ее от мужа привел, последнего же заклеймив каленым железом в числе прочих сущих воров и разбойников в Сибирь отправил.
За эту распущенность милостивая до сих пор природа отвернулась от глуповцев.
Земля перестала родить, с самого вешнего Николы вплоть до Ильина дня не выпало ни капли дождя.