Сны Сципиона
Шрифт:
Не сразу мы смяли фланги противника и отбросили карфагенян к лагерю. Победа досталась мне не так легко, как ныне принято рассказывать: мы бились до полудня и несли потери, и все же мы победили, хотя и не взяли в тот день вражеский лагерь. Успех был полный — бежавшие с поля карфагеняне оставили лагерь ночью, но после ловкого маневра Гасдрубала при Бекуле я был начеку, мои караульные подали сигнал, завидев выходящих из лагеря пунийцев. Наши тут же кинулись в погоню и перебили почти всех. Впрочем, полководцы ускользнули: Магон и Гасдрубал, сын Гискона, бежали морем в Гадес и заперлись там, но и это последнее гнездовье пунийцев на испанской земле они вскоре утратили.
Теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что я придумал слишком сложные маневры, что то же самое можно было сделать проще и надежнее, но это пишу я уже после Замы, после того, как я сумел перестроить своих солдат прямо на глазах у Ганнибала.
После
Сложноватая фраза, чтобы ее повторять на площадях. Толпа любит твердить что-нибудь из трех-четырех слов. Но как рассказать о победе в трех словах?
Итак, у меня были развязаны руки, Карфаген из Испании не грозил больше Риму, и я, казалось бы, мог возвращаться в Италию и просить новое назначение. Но нет. Прежде нужно было сделать еще одну важную вещь. Чтобы одолеть Ганнибала (а я собирался это сделать), мне необходима была конница, а взять ее можно было только у Ганнибала — вернее, у его союзников, прежде всего у нумидийского царя Сифака.
Много лет мощь Рима заключалась в легионах, нашей тяжелой пехоте нигде в ойкумене не было равной. Кавалерия являлась помощницей, она прикрывала фланги, и не было еще создано стратегем, где бы кавалерия решала исход битвы. Отправляться в бой без кавалерии было, по меньшей мере, глупо, но наши римские полководцы делали упор на легионы, поэтому кавалерию брали ту, что имелась под рукой. Сейчас же под рукой у нас конницы считай, что не было. Канны научили меня многому, в том числе и тому, что кавалерия может решить исход битвы — именно африканские всадники ударили нам в тыл, тогда как ливийская пехота лишь сковывала спрессованные в плотный комок легионы.
Ну вот, я снова вернулся к Каннам — не отпускает меня тот день и никогда не отпустит, до самого смертного часа.
В Испании против нас действовал небольшой отряд под командованием нумидийского царевича Масиниссы. Я вел с ним переговоры, но пока с переменным успехом. Он то соглашался стать моим союзником, то вновь нападал на наши обозы и фуражиров, не в силах устоять перед искушением завладеть легкой добычей. Переманить Масиниссу было бы не так сложно, но он мог предоставить мне сотню-другую всадников, и только. Он сам был изгоем, лишенным владений успешным соперником, а именно царем Сифаком. Этот царь варваров, уже немолодой, очень тщеславный, необыкновенно жадный до власти, сумел подчинить себе всю Нумидию. Только у него мог я найти конницу, которая была мне так необходима. Так что, не прекращая контактов с Масиниссой, надо было делать ставку на Сифака.
Пока в Риме читали победные реляции о моих победах при Илипе, я решил договориться в Африке о союзе с нумидийцами, побудить Сифака стать союзником Рима. Первым делом я направил Гая Лелия с посольством к нумидийскому царьку. Гай всегда был отличным переговорщиком, рассудительным, в меру любезным, в меру неуступчивым, в меру искренним, в меру хитрым. Наверное, у царя Аида он смог бы выторговать куда лучшие условия, нежели это сделал Орфей, вымаливая Эвридику.
Вскоре я получил от своего товарища письмо, что Сифак готов встать под наши знамена, но заключит договор только со мной лично. И хотя нумидийский царь давал мне обещания безопасности как послу, я понимал, что груда карфагенского золота легко может перевесить слово варварского правителя. Опасение, что это всего лишь ловушка, не оставляло меня с того момента, как я ступил на палубу, чтобы плыть в Африку. И все же я рискнул и направился к цели, отбыв с небольшой свитой из Нового Карфагена на двух кораблях. Никто не знал, куда я держу путь. В тот день, когда мы приближались к африканскому побережью, первое, что я увидел, это корабли Гасдрубала, сына Гискона, бежавшего из Испании. Гасдрубал заметил нас и решил перехватить, взять в плен прежде, чем мы бросим якоря в гавани и окажемся под защитой Сифака (вернее, его сомнительного слова). Но опять Судьба мне улыбнулась: поднялся ветер, который был нам попутным, а Гасдрубалу встречным — и мы бросили якорь прежде, чем пунийцы сумели что-то предпринять. Так что мы не сошлись с карфагенянами в морской битве, которая непременно привела бы к нашей гибели, а оказались за одним столом у Сифака на пиру. И поскольку Гай Лелий уже провел переговоры и пообещал варварскому царю все блага, какие только тот запросил, вскоре я отбыл назад в Испанию с подписанным договором.
Но вот что мне не дает покоя: ведь Гасдрубал знал, что у меня недостаточно охраны, даже если прибавить к моим телохранителям людей, что сопровождали
А вот Сифак мог бы просто перерезать ему горло за позорное убийство посла. Гасдрубал не рискнул, вернее, счел, что позор и ссора с Сифаком — слишком высокая плата за мою жизнь.
Я перестал писать, когда уже совсем стемнело, а в светильнике иссякло масло. Огонек умер, я сидел в темноте, раздумывая, как странно иногда играет с нами Судьба: почему одним помогает, а другим, не менее достойным, подставляет подножку. Северный ветер в Новом Карфагене, порыв ветра у побережья Африки — что может быть более неподчинимым и непредсказуемым, нежели переменчивый ветер. Но дважды он приходил мне на помощь. Будто неведомый бог своим дыханием направлял мой корабль. Я спасся и, как мне тогда казалось, заранее добыл себе победу в Африке.
Как я ошибался!
Глава 15
НАКАЗАНИЕ ВИНОВНЫХ
Поутру я велел истопить баню, чтобы радушно встретить старого товарища, а Диодоклу приказал позаботиться о грядущем обеде. Лелий обожал пунийскую кашу и сыр. Я рассчитывал угостить его чудесным сыром Тита Веллия, кашей и зажаренным на вертеле поросенком. Пока мои рабы возились с печами, я продолжил записи. Меня охватило странное чувство: зная, что времени почти не осталось, в то же время я положил себя обязанным завершить рассказ во что бы то ни стало, как будто мог у смерти выпросить отсрочку.
Я обманывал ее, она — меня. Не слишком ли легко поверилось в ее близость? Быть может, у меня впереди еще дни и дни, и я успею не только завершить сей труд, но и дожить до свадьбы моей малышки Корнелии Младшей? Я понимал где-то в глубине души, что это невозможно, но почему-то вдруг отчаянно начинал верить, что проклятая болезнь отступит. Как когда-то отступил Ганнибал от стен Рима.
Итак, вернемся в Испанию.
Пока я добывал себе победы в битвах и создавал базу в Новом Карфагене, вожди испанских племен терялись в догадках, что будет с теми, кто предал моего отца и дядю и перекинулся на сторону пунийцев. Рим не прощает предательства, и это правило выполняется всегда и везде. Рим может быть милостив к тем, кого подчинил в первый раз, может заключить союз, назвать нового союзника другом. Но покорившись один раз, никто не имеет право отпасть от Рима. Мы можем отложить месть на годы и годы, но Рим непременно вернется через годы и десятилетия, чтобы обрушить меч на головы тех, кто нарушил слово. Расправа над Капуей слишком хорошо показала, что за неверный расчет немногих жестокую дань платят все. Центрами мятежа против моего отца и дяди в Испании были Илитургис и Кастулон, расположенные неподалеку от тех мест, где случилась битва при Бекуле, в верхнем течении Бетиса. Они выбраны были первыми для показательной кары. Я объявил, что настал черед посчитаться с предателями. Треть войска во главе с Марцием я направил к Кастулону, а сам двинулся к Илитургису.
Мятежники ожидали нашего появления, потому успели изрядно укрепить стены, так что взять крепость с наскока не получилось. Я решил штурмовать город сразу в двух местах, приняв под командование один отряд и отдав вторую половину войска Лелию.
Я постарался распалить солдат гневной речью, повторяя, что сейчас они должны обрушить всю ярость на предателей и наказать их за вероломство. Для меня это было почти что личное дело. Впрочем, и среди ветеранов сейчас под стенами стояли те, кто служил еще с моим отцом и дядей. Однако мое красноречие поначалу не вдохновило солдат, осажденным удавалось раз за разом отбивать наши приступы. Тогда я заявил, что готов лично карабкаться на стену, коль мои воины малодушничают, и в самом деле велел приставить новую лестницу и даже ухватился за перекладину. В этот момент со стены сбросили камень — он бы если не убил меня, то наверняка искалечил, но стоящий рядом со мной военный трибун Квинт Племиний оттолкнул меня. Камень упал буквально в шаге от меня, осколок впился мне в руку у локтя как раз пониже птериг кожаной туники, что я носил под доспехом. Я рассмеялся и снова ухватился за перекладину.