Сны Шлиссельбургской крепости. Повесть об Ипполите Мышкине

Гладилин Анатолий Тихонович

— Конечно, вы обо всем догадались… Но это началось раньше, по-моему в октябре, когда мы с Фрузей гуляли у Москвы-реки. Как-нибудь расскажу, если успею. Сергей Михайлович, вас знобит? Мы-то в тюрьме давно привыкли к холоду.

— Я сделал все возможное, чтобы отомстить за вас, — с горечью проговорил Кравчинский. — Собственными руками заколол шефа жандармского корпуса Мезенцева… Как видите, меня бог миловал, я за границей. Не знаю, смог ли бы я пройти через те испытания, которые выпали на вашу долю…

— Уверен, и вы бы все выдержали. В Петропавловке, в Новобелгородском централе и на

Каре наши товарищи вели себя героически: задыхались в карцере, голодали, умирали, но не сдавались. У нас было много побед. Победы над собственным страхом, над смотрителем, над судьями… даже плевок в лицо жандарму воспринимался нами как победа. Но победили ли мы? Чего оке мы добились? Изменилось ли что-нибудь в стране? Говорят, правительство взяло назад все свои жалкие подачки народу. В России торжествует реакция. Ужель после нас останутся лишь безымянные могилы у тюремных стен? Верю, что жертвы не напрасны. Мы разбудили народ, он очнется от вековой спячки. Однако увидим ли мы это великое пробуждение? Я тут сказал — мы победили собственный страх, вернее, победили свои сомнения. Знаете, после девяти лет заключения поневоле появляется мысль, что летом семьдесят четвертого года лучшая часть нашей интеллигенции пошла не в народ, а на каторгу, добровольно отдала себя, на заклание. Слабость? Согласен. На десятом году заключения и не такое подумаешь. Да, каждый из нас вел себя мужественно, благородно. Чего-чего, а этого хватало — бездна благородства! Когда готовился побег с Кары, Дмитрий Рогачев, атлет, силач, уступил свою очередь более слабым товарищам. А может быть, только ему по силам было пройти тайгу? Понимаете, только ему одному имело смысл уходить. Но как же, нельзя: в глазах товарищей это было бы неблагородным. Итак, всему нашлось место: самопожертвованию, благородству… Ужас нашей тюрьмы — не в этих черных стенах, не в «одиночке», не в холоде, не в ревматизме. Нас тоска гложет: не успели мы сделать того, что могли. Броситься грудью на штык — велика удаль, красиво, но бессмысленно… Извините, я заговорился, вам пора уходить. Сейчас унтер подымет задвижку, заглянет в глазок, и вы навечно останетесь в крепости.

…Один за другим в правой стене, за которой была пустая камера, исчезали Кравчинский, Ковалик, Войнаральский (на миг и вправду показалось, что из соседней камеры — прямая, открытая лестница на волю, такой уютный коридорчик прямо к причалу, а там ждет пароходик — садись и плыви в любую сторону света). Огромный, широкоплечий Рогачев несколько замешкался…

— Дмитрий Михайлович, задержитесь еще на одно мгновение. Не решаюсь вас спрашивать, но… С вас я брал пример стойкости… Еще в Алексеевском равелине простучали, что вы уже… умерли.

И тряхнул Рогачев русыми кудрями (которые ему обрили на Каре), и в улыбке блеснули ровные, белые зубы (которых на каторге у него уже не было):

— Дорогой мой Ипполит Никитич! Знай мы все заранее, разве поступили бы иначе?

5

День 15 октября 1873 года выдался на редкость суетливый. Утром стенографировал в окружном суде дело о потомственном гражданине Мине Лазареве, обвиняемом в злостном банкротстве. Председал Орловский, обвинял товарищ прокурора Рынкевич, защищал присяжный поверенный Плевако. В перерыве Мышкина поймал старый приятель Ваня Лаврушкин. Мышкин оказал протекцию и договорился с частным приставом, что далее стенограмму будет продолжать Лаврушкин.

Бегом по Тверской в типографию (в голове еще звучали обрывки речи присяжного поверенного: «Должник неосторожный, несостоятельный… продовольствовался за счет дворника…» Жаль, что не дослушал дело, крутит адвокат: почтенный Мина Лазарев, хитрая каналья, пошел на злостное банкротство),

в кабинете дочитал рукопись, поспорил из-за нее с Вильде (теперь, когда было договорено о разделе имущества, компаньон стал осторожным. «Помилуйте, Эдуард Александрович, какая тут крамола? Документальный сборник, все дозволено». «Ви, молодой человек, скоро самостоятельный коммерсант, ви у себя и рискуйте»), а в довершение всего Федот Фетисов, лучший наборщик, прислал жену с запиской: оказывается, Фетисов вместе с «архангельской компанией» засели в ближайшей кондитерской и первое жалование «обмывали».

— Просили передать, что кофей стынет, — сказала Ольга Фетисова и хихикнула, — все ждут Пудика.

Этого еще недоставало: девицы успели придумать ему прозвище! Однако отказываться было нельзя: барышни могли обидеться.

В кондитерской «налегали» на пирожные, пили ситро «за здоровье почтенного хозяина, нашего любимого Пудика». Приходилось улыбаться, но все же Мышкин улучил момент и шепотом спросил Супинскую:

— Этой кличкой я вам обязан?

Фрузя сделала невинное лицо, в больших серых глазах плясали озорные чертики.

— Девочки, — обратилась Супинская к подругам, — нас приглашают покататься на конке.

— Ура! — закричали девицы. — Едем на Девичье поле.

Пропал день. Теперь не отвертеться.

На бульваре девушки продолжали дурачиться.

«Пудик, вам полезны прогулки, вы начинаете толстеть. Пудик, мы производим впечатление легкомысленных особ?» Ну как в такой обстановке говорить с Фетисовым о типографских делах? Надо бы, да не получилось.

Старая тучная барыня, занимавшая чуть ли не всю скамейку, неодобрительно следила за веселой компанией. По-французски она что-то возмущенно прошамкала своей тощей приживалке и затем громко добавила по-русски: «Сразу видно — поляки, не умеют себя вести!»

«Злая грымза! — подумал Мышкин. — Попробовала бы целый день набирать свинцовые шрифты. Пусть девушки порезвятся», — и он демонстративно взял под руки сестер Прушакевич.

У Арбатских ворот сели на конку, через Смоленский доехали до Зубовской. По Царицынской дошли до Института благородных девиц. За институтом начиналась липовая роща. Девицы бросились собирать охапки желтых листьев. Мышкин продолжал что-то увлеченно рассказывать, пока, словно очнувшись, не увидел, что все куда-то разбрелись и они с Супинской остались вдвоем на липовой аллее. Он сразу запнулся. Разговор оборвался. В молчании они шли в сторону реки.

— Вы, кажется, недовольны сегодняшней прогулкой? — спросила Фрузя.

— Напротив, приятно побывать на свежем воздухе. Да дела все не идут из головы. Утром был на суде, выступал Плевако, знаменитый адвокат…

Мышкин стал рассказывать про Мину Лазарева, благо, заседание велось неторопливо и Мышкин успевал не только записывать, но и вникать в курс дела.

— Вашего купца надо повесить, — заявила Фрузя.

— Почему? — изумился Мышкин.

— Он мне надоел. Знаете, Пудик, когда мы сделали первый шаг на пути нашей эмансипации и приехали в Архангельск учиться наборному ремеслу, то хозяин типографии не стеснялся, начал ухаживать сначала за Еленой, потом за мной. Признаться, он был изрядно удивлен, встретив, как бы это сказать, непонимание с нашей стороны. Ведь он нам благодетельствовал… Потом на работе стал нещадно придираться, за ошибки вычитал из жалования.

— И вы… вы… — задохнулся от возмущения Мышкин. — Надо было съездить по физиономии этому мерзавцу!

Супинская тихо рассмеялась:

— Пудик, какой вы смешной! Нам надо было привыкать ко всем трудностям самостоятельной жизни. У вас в России эмансипацию восприняли странно: стоит женщине появиться где-нибудь одной, сразу начинают приставать.

Они давно свернули с аллеи, под ногами шуршали желтые и красные листья.

— Как здорово, что вы не испугались и приехали в Москву! — сказал Мышкин. — Мы на пороге больших событий…