Шрифт:
Александр Астраханцев
СНЫ
Проснулся среди ночи - на сердце муторно: опять дурной сон; просто замучили - все о прошлом да о прошлом... Знаю, что до рассвета уже не сомкну глаз проклятая бессонница - дай, думаю, попробую восстановить, хоть как-то развлечь себя...
Сначала, помню, стою, будто, у кассы: дают получку. Полтора часа отстоять пришлось, еле досталась, но не зря стоял: только это мне отойти - какая-то баба подходит и говорит: "В магазин колбасу завезли. И рыбу красную". "Какую колбасу?" - спросили ее. "Да чайную, вареную".
– "А рыбу какую?" все допытывался кто-то дотошный. "А откуда я знаю?
– отвечает уже раздраженно.
– Красную да и красную. Одним словом, не зеленую!" Красной тут называют горбушу - про осетровых и слыхом не слыхали. Кету завозят редко, и до прилавка не доходит,
Магазин - одно название: дощатый барак, как всё тут; хотели временно, да так и остался... Захожу - народу видимо-невидимо, лампочка еле светит, пар изо ртов. И - почти одни женщины. Галдеж. Прислушался: нет, галдеж спокойный, вроде бы, всем хватит. Хотел без очереди втереться - бабы сразу, как пчелиный улей, затревожились, загалдели сильнее. Пошарил глазами: знакомых, чтоб примазаться, никого. Спросил, кто последний, встал, да так хорошо подгадал: только занял, за мной уже длинный хвост - прибежали, учуяли... Стою, тихонько о стенку оперся; главное, ни о чем не думать - так время быстрей идет; можно даже вздремнуть под бабий галдеж. А они ртов не закрывают - прямо птичий базар.
Время и вправду быстро пролетело; всего-то два часа, если прикинуть, и стоял. Стоял и двигался. Вернее, сама очередь, стиснувши, тихонько несла меня к прилавку.
Хорошо, что две продавщицы: одна эту самую колбасу и красную рыбу отпускает, а чуть продвинешься - там водкой и консервами отоваривают.
И вот я совсем уже близко - вижу и продавщицу, шуструю бабенку в грязно-белом халате поверх телогрейки, с папиросой во рту и с хриплым простуженным голосом, и весы ее различаю в полумраке на каком-то шатком подобии прилавка из тарных ящиков, и даже ворох колбасы на полу, свитый из тонких полуколец, на расстеленной сырой клеенке вижу, и, уж само собой, бочку, из которой продавщица выхватывает вилкой мятых тощих рыбин с капающим с хвостов рассолом.
Но чем ближе - тем тесней и шумнее; возле весов бабы становятся совсем злые - лаются, кричат на продавщицу: "Чего ты мне эту дохлую суешь? Вон Маньке какой толстой накидала!"
– "Да пошла ты!
– отбрехивается та.
– Где я вам всем толстой наберу? Вырожу, что ли?.." Причем она, кажется, сказала не "вырожу", а посолонее да покрепче.
А тут еще нетерпеливые бабы наперли на шаткий этот прилавок и сбили весы. Продавщица матерится, поносит очередь. Бабы отлаиваются, но вяло - знают, что виноваты, да и продавщицу заводить круче боязно: взбрыкнет и торговать откажется, а утром найди ее, эту колбасу!
Продавщица зовет на помощь грузчика: "Гош, а Гош!"
Грузчиков почему-то трое, хотя работа не потная - даже позавидовал: теплое местечко надыбали - стоят себе кружком позади продавщицы, явно уже поддатые, травят что-то и ржут до икоты, хотя понять, о чем это они, нет возможности: мат через каждое слово, поэтому и так, и этак все понять можно; один из них, Гоша, видать, отозвался продавщице с раздражением: "Да иди ты!.." - и что-то добавил дружкам, и те опять заржали. И только когда она гаркнула: "Я те щас пойду! Иди ты сам туда!" - этот самый Гоша оторвался, наконец, от компании, сдвинул сапогом край колбасного вороха, перешагнул через него и стал выправлять прилавок из ящиков и ставить заново весы, а остальные двое тем временем вышли через заднюю дверь на улицу и продолжили там разговор, мочась при этом на стенку: отчетливо слышны были через доски их голоса и журчание струек.
А на меня, пока стоял, такой вдруг голод навалился - а тут еще ворох колбасы рядом дразнит - что не выдержал: пока продавщица с грузчиком налаживали прилавок, протянул руку и незаметно отломил в темноте наощупь кусок.
Только он мокрый оказался, склизкий и холодный - противный, в общем; но я все же незаметно очистил его от шкурки и, перемогая себя, откусил и стал жевать; колбаса пахла сырым мясом и, к тому ж, на зубах землей скрипела видно, слишком грязный попался; но есть-то хочется, да и не пропадать
И тут как раз моя очередь.
А продавщице, видать, надоело иметь дело с женщинами - даже обрадовалась мне: "Ну, наконец-то, - говорит, - хоть один мужчина попался!" - и приглашает к общению: "Сколько тебе чего?" - намекая, что может из личного расположения ко мне отвесить больше нормы. А я гляжу на нее вблизи: лахудра лахудрой, смотреть страшно, так и хочется глаза быстрее отвести: вытравленные перекисью белесые волосы ее торчат, как колтун, из-под какой-то немыслимой шляпчонки с перышком, губы намалеваны морковного цвета помадой, правый глаз насурмлен толстой черной каймой, а левого вообще не видать - заплыл от синего фингала. "Да мне, - говорю, отводя глаза, - как всем вешай, того и другого по три кило!" - "Вот, бабы, учитесь у мужиков скромности! А то из глотки лишнее выдрать готовы!" - гаркнула она тогда женщинам, довольная моим ответом и при этом накладывая мне, в поощрение, того и другого сверх нормы. "Знаем мы тебя!
– со смешками откликнулись ей ближние женщины.
– Мужика ты не обидишь!" - "А чего ж его обижать?
– тут же ответила она им беззлобно.
– Вот вас, горлопанок, так и хочется и обсчитать и, обвешать!.."
Дальше, впереди - светлым-светло: там, словно кусочек рая - настоящий, высокий прилавок, а за ним в ореоле света - старшая продавщица, или, может, даже заведующая, вся в белом, тоже с вытравленными волосами, только солидная, объемистая: прямо жрица торговли в алтаре храма!.. А за ее спиной, как иконостас - стеллаж с полками чуть не до потолка, и на том стеллаже - чего-чего только нет, глаза разбегаются: водка в бутылках, прозрачная, как слеза, папиросы "Беломор" в серо-голубенькой упаковочке, сигареты "Прима" - в серо-красненькой, и целые пирамиды консервных банок; тут тебе и "килька в томате", и "минтай в собственном соку", и "треска в масле"; темное повидло в стеклянных банках, а на этикетках - такие румяные яблочки нарисованы, что просто дух захватывает. И венец всего - пузатые трехлитровые банки с огурцами! Слюнки прямо так и текут вожжой, так и льются по кишкам с глухим рыком, как увижу сквозь баночное стекло эти вот хрустящие на зубах огурчики, да каждый - пальцами не обхватить, такой толстый. Какое богатство, какая роскошь! Ох и пиршество же я устрою сегодня, ох и отоварюсь на полную катушку - запомнят мои домашние на целый месяц сегодняшнюю получку!
Здесь, в этом святом, можно сказать, месте, в этом магазинном алтаре даже самые скандальные женщины говорят полушепотом. И сама продавщица, сознавая свое значение, почти ничего не говорит, а если и позволит себе словечко то таким внушительным басом, что покажется, что ты в кабинете начальника: хочется сразу подтянуться и - руки по швам. Причем на меня она даже не смотрит, и я рад, потому что вдруг чем-нибудь не приглянусь и она откажется отоварить? Даже фамилию не спрашивает - сам тихонько называю, и она молча берет истрепанный, с загнутыми уголками многостраничный список, и я, затаив дыхание, слежу за медленно ползущим вниз кончиком карандаша, а сердце обрывается: вдруг моей фамилии там нету? Ведь ничем, кажется, не провинился ни перед кем... А, может, какая девчонка конторская, когда список печатала, меня упустила - ходи потом, доказывай...
Но нет, карандаш споткнулся на моей фамилии, поставил галочку; на сердце сразу потеплело; тот же карандаш затем в нескольких графах против моей фамилии решительно поставил несколько крестиков; графы эти я уже наизусть знаю: "водка", "рыбные консервы", "повидло", "маринад"; только перед графой "табачные изделия" карандаш опять запнулся, и продавщица посмотрела на меня пронзительно. Я, даже не моргнув, выдержал взгляд и сказал твердо: "Беломор"! Тогда она поставила последний крестик и, ни о чем не спрашивая, начала выкидывать на прилавок консервные банки, затем - стеклянные, с повидлом и огурцами, и вывалила тридцать пачек - на каждый день по пачке! "Беломора"; самым последним движением она выставила две бутылки водки. Будто две жирных точки поставила.