Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825

Бойцов Михаил Анатольевич

Между тем верховные господа прежнюю присяги форму, которою народ на верность государю своему себя обязует, переменя, новую выковали, вымарав многие как обносилась речь, самодержавие заключающая. И потом февруария в… день всех чинов созвали для присяги к первопрестольной церкви, которая вкруг по площади многим воинством обставлена была. И тогда в собрании Верховного Совета некоторые из шляхетства о переменной присяжной форме спорили. А в палате синодской первый член, архиепископ Новгородский[70], как к товарищам своим, так и ко всем прочим архиереям и архимандритам (а было многое число), увещевательную речь имел, ясно показуя, что великое весьма дело есть присяга, и вечно наводит бедство, если кто присягает на то, что противно

совести, или чего и сам не хочет, или не ведает. И для того настоял, дабы Синод от Верховного Совета Новосоставленной, как слышно, присяжной формы первее требовал, чтоб знать, что в ней содержится.

И тако из Синода в Верховный Совет секретари посыланы, ходили, и возвращались один по другому, и доносили, что господа верховники не отрицают прислать в Синод требуемую форму, однако ж не присылали. И когда того синодальные многократно чрез посылаемых секретарей домогались, а верховные многократно прислать обещались, внезапно в Синод повещено, что господа верховные в церковь вошли и духовных тамо ожидают. Новгородский тою ведомостию смущен, советовал не ходить туда, но как увидел, что все идут, будто бы некоею силою влекомы, и сам за ними пошел.

Только же что вошли архиереи в церковь, тотчас господа верховные стали ласкательно просить их, дабы первые они учинить присягу изволили, яко всего народа пастыри и в духовных делах предводители. И тогда Новгородский, воспросив у собранного народа молчания, которое и сделалось, в той же силе, как говорил в Синоде, всем вслух о присяге проповедовал. Великое собранных было множество, и все из шляхетства. И на слова архиерейские краткие из кучи ответы с воздыханием произнеслись, что истинное тое наставление и что присяга дело страшное!

Увещевал же всех архиерей, дабы никто безрассудно присягать не торопился, и домогаться стал, чтоб первее форма присяги всем вслух и с амвона прочтена была, чтоб все могли ведать, на что присягать надлежит или не надлежит. Прекословил же Новгородскому князь Дмитрий Голицын, но из речей его архиерей оный вящие к делу своему доказательства выводил. Но прочие из верховных, опасаясь, чтобы не пришло до смутки, скоро на требование Новгородского позволили. Да и тут вещица весьма чудная приключилась: когда велено секретарю взойти на амвон и формулу присяги прочесть, и се ни у него и ни у кого не было формулы, которых многие тысячи напечатано. Из чего можно видеть, что факция оная все торопко и непорядочно делала и в затейках своих больше имела страха, нежели упования.

Когда же принесли и прочли формулу, стало явно слышащим, что хотя некие прежние речи, самодержавие означающие, выключены, однако же не включено других, которые бы ясно изображали новый и от прежнего разнствующий владения образ, и осьмоличные оные владетели не именованы (чего найпаче весь народ, ожидая, дрожал), и о подверженных государыне договорах ничего не упомянуто. И вся присяги перемена в сих речах была, что присягают отечеству и государыне.

Того ради, как архиереи, так и из мирских начальнейшие, порассудив, что формула верховникам не к пользе и впредь к раздружению намерения их помешки сделать не может, приговорили принять оную снисходительно. И тако по словам оной формы присягу исполнили. Обносится же, что сочинена была формула иная, затейкам верховных господ служащая весьма, да произнесть ее господа не посмели.

Видно же из сего, что господа верховные никакой себе выторжки не получили, однако ж как они, так сродники и друзья их, якобы в некоем благопоспешении своем, торжествовали. Учинилась из того другим немалая тревога и разные догады родились: одни думали, что господа оные притворяют себе вид веселия, чтоб себя побежденных не показать; а другие радость их в том быть рассуждали, что противная их факция кое-как затихла и таковая тишина угодна им к вящему дерзновению. Простые и трусливые говорили, что в новой оной присяжной форме некое содержится

таинство, самим только творцам ведомое, а прочим непостигаемое. Что же то ни было, только нахальная оных господ бодрость всем была с досадою.

Паче же всего беднее самой государыни состояние, аки бы пред очима ходящее, на гнев и ярость позывало. Не приходит она, не видит, не поздравляет ее народ. А когда тому всюду весть приносилась, что кн. Василий Лукич как бы некий дракон блюдет неприступну, и что она без воли его ни в чем не вольна, и неизвестно, жива ли, а если жива, то насилу дышит, и что оные тираны имеют государыню за тень государыни, а между тем злейшее нечто промышляют, чего другим и догадываться нельзя.

Сия и сим подобная, когда везде говорено, ожила другой компании ревность, и жесточае, нежели прежде, воспрянулась. Видеть было на многих, что нечто весьма странное умышляют, но тихомирные головы к тому всех приклонили, дабы мятежное оное господство упразднить правильным и безопасным действием. Сшедшись в едино собрание, многие из шляхетства написали государыне челобитную, в которой объявили, что бывшее в Курляндии посольство не только без согласия всех чинов, но и без ведома и нарочно скрытно устроено от приватных осьми человек для домашних их интересов, и покорно просят ее величество, чтоб договорное курляндское письмо, ей подверженное (хотя она, лживому доносу простотою поверя, и подписала), изволила отвергнуть и уничтожить, яко некий незаконный изверг и урод, на гибель отечества от немногих затейщиков изданный.

И скоро великим множеством в палаты царские вшед, стали требовать, дабы до ее величества приступить им позволено. Сие услышав, выбегл к ним князь Василий Лукич и, притворяся, будто бы во всем том с ними согласен, стал сочиненной от них челобитной просить, обещавая тотчас оную подать в руки ее величества. Но никто так нечувствительный не был, кто бы коварства его не узнал. Все вопить стали, что подданных от государыни и сынов от матери отрывать не надлежит, а кто не так мудрствует, тот враг есть и государыни и государства. И тако он, стыда, страха и ярости исполнен, отошел от них.

Была тогда у государыни сестра ее, царевна Екатерина, и она прежде о таковом шляхетства намерении уведомлена, слыша ныне о собрании их, все, что сделалось, государыне донесла, увещевая войти к ним и послушать их челобитья. И свободно было о сем говорить, понеже князь Василий Лукич на слух оного собрания выходил, как уже упомянулось.

Вышла государыня в залу и, стоя под балдахином, впустить просителей и прошение их прочесть повелела; а по прочтении того приказала тотчас подать себе письмо курляндское. Потом произнесла краткую речь в таковой силе, что, хотя весьма тяжелые поданы ей были царствования договоры, однако же, веруя, как ей докладывано, что оные от всех чинов и от всего российского народа требуются, для любви отечества своего подписала. А понеже ныне известно является, что лжею и лестию сделан ей обман, того ради оные договоры, яко сущею неправдою от себя исторженные, уничтожает и рукописание свое никому впредь иметь за важное приказует. И то сказав, тотчас упомянутое письмо, до рук ее поданное, разодрала и на землю бросила. Воскликнуло предстоящее всех множество, зело ее величество благодарствуя и кланяясь.

Были же при том некоторые и от верховников, и когда просители оные, благодаря государыню, кланялись, тогда и сии поклонились, – кое действие их, понеже паче всякого чаяния показалось, подало в народ довольную смеха материю.

Записка В. П. Степанова{55}

Всемилостивейшая Государыня!

По повелению и указу Вашего Императорского Величества доношу яко верный раб чистосердечно, что могу вспомнить.

В прошлом 1730-м году генваря в 18 день, егда Его Императорское Величество Петр Второй зело прискорбел, то прислал по меня Андрей Иванович Остерман.