Со шпагой и факелом. Дворцовые перевороты в России 1725-1825

Бойцов Михаил Анатольевич

Что касается самого Иоанна, то согласно официальной версии он давно потерял разум. Возможно, это недалеко от истины, – сознание человека, с четырех лет оказавшегося в полной изоляции, вряд ли могло достаточно развиться. Во всяком случае, отклонений от нормального поведения должно было быть достаточно. Но в то же время известно, что кто-то научил принца грамоте и даже объяснил ему, что он – законный государь этой страны. Никакие издевательства тюремщиков не смогли лишить арестанта этого убеждения. Некоторые суждения Иоанна, дошедшие до нас, достаточно связны и логичны. Говорить о полном его идиотизме, по-видимому, нет оснований.

Дело Мировича – пожалуй, один из самых темных эпизодов русской политической истории XVIII века. Во всяком случае, в шлиссельбургском бунте всегда искали какую-то особую тайну, не раскрытую официальным следствием, а скорее наоборот, еще глубже припрятанную им. Если это

действительно так, то власти хорошо знали свое дело – никаких серьезных улик они потомкам не оставили. Мы можем сколько угодно предполагать, что вся «шлиссельбургская нелепа» была разыграна как по нотам Н. И. Паниным или же Г. Н. Тепловым с благословения Екатерины, но вместо доказательств придется ограничиваться смутными подозрениями. Во-первых, конечно, смерть Иоанна была выгодна императрице. К тому же народ поверил в эту смерть, и самозванцы не тревожили тень принца (только однажды, в 1788 году, на это решился один купец), «возлюбив» ропшинского мученика. Во-вторых, Мирович давно был знаком с родным братом Панина – служил когда-то под его началом в Семилетнюю войну и даже посещал позже дом П. И. Панина. В-третьих, на слезные мольбы охранявших Иоанна офицеров Власьева и Чекина освободить их от столь тяжкой службы Панин отвечал, что им нужно потерпеть до лета, и тогда их заботы прекратятся. В-четвертых, в письме Екатерины Панину есть двусмысленная фраза о том, что назначенный вести следствие по делу о мятеже Ганс Веймарн не будет разыскивать ничего лишнего. В-пятых, странно, что весь Петербург заранее знал, что после отъезда императрицы в Ригу «что-то должно случиться», а Мирович вроде бы таких слухов не распускал. В-шестых, Мировича так и не подвергли пытке, чтобы узнать его сообщников, из-за чего в высоком суде были многие споры и несогласия. И вообще в столь важном государственном деле следствие, вместо того чтобы разматывать до конца даже самые тонкие нити, проявляло недостаток вполне понятного в данных обстоятельствах любопытства и явно было сосредоточено всецело на персоне самого Мировича. Число таких подозрений можно множить, – вырванные из общего контекста и собранные вместе, они могут даже показаться серьезной версией, но все же не более чем версией.

В жизни великих людей немалую роль играла случайность – почему не предположить, что Екатерине просто повезло со своевременной гибелью возможного претендента? За заступничеством к Панину ходили многие люди, связанные с ним по службе, причем известно и дело, о котором ходатайствовал перед ним Мирович, – оно весьма прозаического свойства. Конец службы Власьева и Чекина летом – истомившихся офицеров попросту предполагали сменить. В письмах Екатерины есть и недвусмысленные требования разобраться во всех возможных «отраслях» заговора. После бесконечной череды переворотов распространение слухов о возможности нового – что может быть естественнее? К тому же память общества избирательна – случаи, когда настойчивые слухи не оправдываются, очень часты, но о них никто, не вспоминает, а вот стоит чему-то сбыться, пусть даже по простому совпадению, как этот эпизод заносится на скрижали истории. Связи Мировича были следствием установлены и не заинтересовали Веймарна и судей потому, что они не вели в придворные сферы, а раздувать дело за счет болтунов-лакеев не было особого смысла. Что касается пыток, то Россия – просвещенная страна во главе с гуманной императрицей, и столь варварские средства могли неприятно поразить Вольтера!

Разумеется, по каждому пункту можно придумать новые возражения и продолжать спор до бесконечности или же до тех пор, пока из каких-то неведомых хранилищ не появятся на свет божий новые документы.

На наш взгляд, дело Мировича интересно прежде всего тем, что оно отражает психологическое состояние русского общества, когда свержение государя и возведение на престол нового превращается из события чрезвычайного в нечто не только вполне допустимое, но и довольно обыденное. Свистопляска вокруг трона создавала ситуацию, когда уже не столько люди составляли заговор, готовили переворот, сколько, наоборот, людей втягивало на путь авантюрных попыток, чуть ли не против их собственной воли, потому что опыт свидетельствовал: вот самый простой, легкий и быстрый способ решения своих личных проблем. Казнь Мировича, очевидно, изменила это общественное настроение, опасное для любой власти. И не случайно за долгое царствование Екатерины подобных шагов уже более предпринимать не осмеливались, хотя законный претендент в лице родного сына императрицы существовал.

И в заключение несколько слов о судьбах прочих членов опальной Брауншвейгской фамилии. Анна Леопольдовна умерла от «родильной горячки» в 1746 году. Антону-Ульриху Екатерина предлагала уехать из России, но оставив в Холмогорах детей. Он отказался

и скончался слепым шестидесятилетним стариком в 1774 году. В неволе у Анны и Антона-Ульриха родилось трое детей – Елизавета, Петр и Алексей. Появление их, и особенно мальчиков, вызывало сильное раздражение у императрицы Елизаветы, и она приняла все меры к тому, чтобы о рождении новых возможных претендентов в России не знали: В 1780 году Екатерина наконец разрешила принцам и принцессам выехать в Данию. Там их жизнь была не многим веселее, чем в России. Елизавета скончалась через два года, Алексей – через семь, Петр прожил до 1798 года. Всех пережила старшая дочь Екатерина, родившаяся еще до переворота 1741 года. Она обращалась с безрезультатной просьбой к Александру I разрешить ей постричься в одном из российских монастырей. В 1807 году скончалась бездетной эта последняя представительница Брауншвейгской династии, последняя из принцев и принцесс, проведших почти всю жизнь в заключении. По некоторым свидетельствам, они до конца своих дней говорили с характерным архангельским «оканьем»…

Инструкция коменданту Шлиссельбурга{118}

Его высокоблагородию господину коменданту шлисселъбургскому

Инструкция

Препоручается Вам некоторого безымянного новопривезенного в крепость арестанта подкрепление караула над ним и содержание команды в следующих пунктах.

1

Арестант хотя сам по себе и не великой важности есть, но на некоторое время секретно содержаться имеет единственно в смотрении у капитана Власьева и поручика Чекина, а до вашего сведения он не принадлежит. Собственно же в вашем смотрении та только предосторожность остается, чтоб караул из гарнизонных солдат, а именно из одного унтер-офицера, одного капрала и двенадцати человек солдат, был всегда в трезвости. И в то время когда сия команда к капитану Власьеву и поручику Чекину командирована, чтоб отнюдь к ним ничего хмельного никто не приносил и никакие бы люди к ним не подходили ни тайно, ни явно, а вы бы одни только сведомство о сей команде, где они стоят, получали чрез повседневные репорты.

2

Указом Ее Императорского Величества именным за собственноручным подписанием велено вам быть по содержанию сего новопривезённого арестанта в моей только единственной команде. Чего ради репортовать вы имеете каждые две недели ко мне обыкновенными репортами о состоянии караула и при том прилагать и о нуждах, касающихся до содержания, свои представления, так как и репорты, принимая от офицеров Власьева и Чекина, пересылать ко мне под вашим ковертом.

3

С арестантом два офицера садиться будут за стол, чего ради полагается на троих в каждый день на обед, ужин, на хлеб и на питье по полтора рубля. А сверх того им покупать чай, сахар, кофе, свечи и прочие надобности повседневные из суммы, находящейся у вас, и расходы держать на то умеренные и без излишества, но по вашему рассуждению и по требованиям Власьева и Чекина необходимые.

4

Для стряпания кушанья выбрать вам солдата из гарнизонных искусного одного, а другого для содержания при арестанте чистоты в покоях, которые солдаты были бы трезвые и отдать их в единственную команду Власьева и Чекина, а вам их не ведать; так как и внутренними распорядками в постах их не мешаться.

5

Посуду белую и черную для поварни и стола, так же для чая и кофе вам искупать самим и все какие надобности ни случатся по требованиям офицеров Власьева и Чекина впредь искупать, не описываясь ко мне; так чтоб ни в чем отнюдь остановки не было.

6

Мытье белья на арестанта и столовое, починки и всякое поделье производить в доме вашем, под именем не известным для тех, кто работает, да и до любопытства не допускать осведомляться.

7

Бумагу, сургуч, перья, чернила, прогоны на сию комиссию как офицерам Власьеву и Чекину, так и вам самим употреблять из содержащейся у вас суммы с запискою.

8

Иметь вам у себя заснурную книгу, которая от меня дана за казенною печатью, и в оной записывать приход и расход деньгам повседневный, из которой каждые две недели присылать ко мне такими же таблицами, как в книге расчерчено, репорты, с показанием, сколько и на что именно денег издержано и сколько в остатке.

9

Из караульных офицеров дозволяется ходить в церковь по одному, только бы он ни с кем сообщения не имел, так [же] как и прогуливаться в городе и за городом невозбранно с тою же предосторожностию. И отнюдь офицерам ни под каким видом не дозволять ездить за реку ни летом, ни зимою.

10

Лекаря гарнизонного к офицерам больным допускать, только бы больной отделенно лежал от арестанта, и лекарь оного арестанта отнюдь видеть не мог. А ежели арестант занеможет, то не описавшися ко мне, лекаря не допускать.