Со старым годом!

Булычев Кир

Егор покорно вышел и побрел к эскалатору. Вдруг родилась надежда, что наверху прорвет подземную реку и голубой холодный поток рванет к туннелям, сметая всех вниз, первым делом его самого, — и тогда можно будет не возвращаться домой.

Даже если не погибнешь, можно будет сказать, что магнитофон унесло потоком в глубины Земли. Отец тогда скажет:?Бог с ним, с магнитофоном, главное — ты выкарабкался!?

Подземная река в тот день не прорвалась. И ничто не помешало Егору подняться наверх.

В вестибюле у телефонов-автоматов, у стены, облицованной желтой, веселенькой

плиткой, стояла худенькая девочка лет десяти. На ней было тонкое, перешитое, затертое на рукавах и животе сиротское клетчатое пальтишко. Из-под повязанного по-взрослому платка выбивались прямые темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.

Девочка стояла прямо, напряженно, готовая побежать навстречу. Она ждала кого-то, и ее не замечали те, кто спешил веселиться, — им не хотелось, да и некогда было ощутить ее одиночество и тщетное ожидание. И Егор понял, что девочка — единственный человек, который, как и он, не принадлежит празднику и не спешит пересечь границу. Он хотел было подойти к ней, но, конечно, этого не сделал. Что ты скажешь ребенку — только испугаешь.

Было десять минут двенадцатого.

До дома — шесть минут. Тысячи раз измерено, проверено, испытано за шестнадцать лет жизни. Шесть минут он растянул минут в пятнадцать. Еще пять минут простоял на дворе, глядя на мелькание теней в своих окнах — уже гости съехались, собирают на стол, мать беспокоится — не из-за него, а потому, что он не купил хлеба, а как скажешь гостям, что нет хлеба, не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона. А отец уже в который раз спрашивает, словно именно мать где-то прячет Егора:?Интересно, как ты намереваешься провести праздник? Вообще без музыки?? Словно музыка — какой-то документ, паспорт, с которым пускают за ту границу. В глубине души Егор допускал: мать могла решить, что он попал под машину, и заставляет отца звонить в милицию. Права на беспокойство Егор давать родителям не хотел. Даже хуже, если они звонят в милицию, — стоит ему войти в дом, как к негодованию хлебному и магнитофонному присоединится негодование за опоздание. Это будет третий и самый непростительный грех? Ты заставил нас всех волноваться!?

И тогда Егор понял, что никуда он не пойдет. Не перейдет с ними границу. Лучше остаться на дворе, бродить по улицам, что угодно… Но ведь если он не вернется, рухнет праздник не только у родителей, у всех гостей — они будут всю ночь носиться по моргам, пугать звонками приятелей и знакомых… Мстительного чувства Егор не испытывал: загубить им праздник — значит лишить себя права на жалость к самому себе. Вернуться домой — невозможно. Не вернуться — нельзя. Но как получить отсрочку?

Он отыскал в кармане две копейки, подошел к автомату.

— Сергей? — Хорошо еще, что Сергей сам подошел к телефону. — Это я, Егор. У меня к тебе просьба.

— Ты из дома? Перезвони мне, а то в дверь тарабанят. Гости идут.

— Открой им и возвращайся. Я не из дома.

— Беда какая-нибудь?

— Скорей же.

Мимо автомата прошли Семиреченские. Когда-то они были тетя Нина и дядя Боря. Теперь как-то превратились в Нину и Борю — разница в возрасте стирается. Одно дело,

когда им по двадцать три, а тебе три. Другое — когда тебе уже шестнадцать, а им сорока нет.

— Я слушаю, — сказал Сергей.

— Позвони моим, скажи, что я только что от тебя вышел, бегу домой.

— Ты с ума сошел! От меня до тебя больше чем полчаса ехать. Ты что. Новый год хочешь на улице встретить?

В голосе Сергея искренняя тревога. Он такой же, как все. Ему немыслим вариант, при котором твой друг не принимает участия в торжественном переходе границы вместе со всем прогрессивным человечеством.

— Позвони, а то они беспокоятся. Я тебе потом объясню.

— Слушай, что случилось? Это с магнитофоном? Не получилось? — Сергей предлагал поехать вместе. Но это ничего не меняло — Гарика без миномета не проймешь.

— Не получилось. Да ты звони, а то Новый год пропустишь.

— А ты?

— Мне уже все равно.

— Не психуй! Хочешь, приезжай ко мне. Я своих стариков мобилизую тебе в поддержку.

Егор бросил трубку.

…Без двадцати двенадцать. Окна отсюда не видны, надо выйти из автомата и пройти до конца заснеженного газона. Егор нашел еще две копейки. Сначала надо перезвонить Сергею.

Было занято. С третьего раза пробился.

— Ну что?

— Твоя мамаша волнуется. Собиралась уже в милицию звонить. Ты вообще псих или как?

— Спасибо, Сережка. Я пошел.

— И поскорее. В новогоднюю ночь легче получить индульгенцию, чем в другой день. Так что бросайся им в ноги, может, поймут. Послушайся моего мудрого совета.

— С наступающим!

Щелкнул рычаг. Длинный гудок.

А что дальше?

А впрочем, известно, что дальше. Надо подняться на верхний этаж. Там площадка перед чердаком, иногда там целуются пришлые парочки. Вряд ли кому придет в голову забираться туда в новогоднюю ночь.

У лифта никого не было — рука сама нажала на кнопку пятого этажа, пришлось жать на?стоп? и снова — уже на девятый.

Егор вышел из лифта. Четыре квартиры и железная лестница наверх. Он задержался на площадке, стараясь среди торопливых — последние минуты — звуков угадать те, что доносились с пятого этажа. А зачем? Он никому не нужен. Даже Сергею, который уже, наверное, забыл о его существовании.

Егор не пошел наверх, на чердак. Он начал спускаться по лестнице. Восьмой этаж, седьмой… Этажом ниже остановился лифт, застучали запыхавшиеся шаги звонок в дверь — торопливый и нервный, дверь открывается и на всю лестницу переполох голосов:

— Успели все-таки! Какое счастье! Успели!

Они-то успели. Теперь поедут со всеми вместе. Что ж, если это кажется кому-то счастьем…

Егор подождал, пока дверь захлопнулась и отрезала звуки, затем пошел дальше. Нет, он не думал, что войдет к себе — только до двери и тут же обратно. Он не принимал решений — какая-то тупость овладела им, ноги шли, вот он им и подчинялся.

А ноги принесли к своей двери. Он остановился. Ничего не было слышно только гул голосов. Гул показался Егору тревожным — может, они все-таки решили не справлять без него? Может, они — бывают же движения души — поняли, как ему гадко?