Соавтор
Шрифт:
— Нет такого слова — «людишка»! — возмущаюсь я. — И ничего я не хныкал. Я голодный. Ты вчера весь пирог слопал, пока играли. Вот такой здоровенный кусище!
— А слово «дракошка», по-твоему — есть? — фыркает Рич, и у него из носа вылетают две тоненькие струйки пара. Я хохочу. — Что ж мне теперь, с голоду помереть для твоей радости?
— Ну ладно, — говорю я. — Мне не жалко. Но сегодня-то?
— А сегодня у нас будет жареный ягненок, — говорит Рич и снова фыркает паром. —
— Где же он? — я озираюсь.
— Как где? — Рич хихикает, встает и, уже направившись к выходу из зала, сообщает: — На кухне.
Я иду за ним. С ним не страшно ходить по лестнице — он ловко перебирает лапами, стелется по ступенькам, как змея, а я держусь за его крыло. Крыло плюшевое на ощупь; под плюшевой кожей — твердые косточки. Оно очень широкое — широкое-широкое, как у огромной бабочки; чтобы оно не мешало ходить, Рич сворачивает его вчетверо.
Кухня громадная, закопченная, очаг — размером с деревенскую избу. Мы никогда не топим его целиком — нам же не донести такие дрова, тут целые деревья нужны, а не просто полешки! Деревья — бревна без веток, из таких избы и строят — сложены в штабель у трапезной, мы их не трогаем. Хорошо, что у нас есть уголь. В угле папа и мама Рича пекли мясо — то есть, в золе, когда уголь прогорит… то есть, когда они были живы. А теперь мы готовим на этом угле все, что попадается — и нам пока хватает, а потом мы что-нибудь придумаем…
Ягненок лежит на полу совершенно мертвый. Мне его жалко, даже если он — еда. И еще — мне задним числом становится страшно за Рича.
— Ты его украл? — спрашиваю я сердито.
— Я его поймал, — возражает Рич. — Это был дикий ягненок. Он ходил далеко-далеко от стада. И никто ничего не заметил.
Ведет себя, как маленький! Хотя, между прочим, старше меня, а мне уже целых семь. Мог бы уже и начать соображать. Я хлопаю его ладонью по дурацкому каменному лбу:
— Такие ягнята — домашние! Тебе просто нравится воровать — людям назло! А если тебя кто-нибудь убьет?
Рич тыкает меня жестким носом в живот, так что я сажусь на пол:
— Не так это просто! Я сам могу убить кого угодно! — и пхыкает огненной струей на уголь в камине. — Видал?
— Да видал я уже сто раз! Твой папа в тыщу раз лучше так мог! А его все равно убили! А как в тебя стреляли из пушки, помнишь? Как было больно?
Рич молчит, прячет нос под крыло, где у него давно зажившая болячка от картечи. Говорит оттуда, снизу:
— Ну и что. Ну и кого угодно могут убить. Ну и дураки они все. Ну и мои разбились, а твои сгорели, и вся эта дурацкая война кончилась. И хватит уже. Давай чистить ягненка.
Я больше не могу на него злиться, даже за то, что он может тоже умереть, как папа и мамочка, и оставить меня совсем одного — и я снова его глажу по голове, где шипы, как корона.
Я делаю вид, будто не заметил, что он хнычет. Мне тоже бывает так грустно по мамочке и папе, что хоть плачь. За это я Рича дразнить не буду.
Мы чистим ягненка. Это очень трудно. Шкура приделана страшно крепко, я кромсаю ее ножом, Рич тянет — еле-еле вытаскиваем из нее ягнячье мясо. А в животе у ягненка кишки, от них воняет — это мы уже знаем, поэтому его живот не трогаем, срезаем полоски мяса и жира сверху и обрубаем его ноги. У нас будут запеченные на углях ягнячьи ноги. С лепешками. Остальные обрезки мы сварим. Мука, соль и черно-рыжий порошок, от которого хорошо пахнет, кисло-сладко — остались от мирного времени.
Я помню, как мамочка готовила ягнячьи ножки. Они выходили поджаристые и очень хорошенькие — а у нас вышли совершенно ободранные, все мясо на них клочьями торчит. Но мы все равно натираем их солью и пахучим порошком — «приправой», а потом завертываем в пергамент и закапываем в золу. Наливаем воды в котелок, бросаем туда обрезки мяса, горсть соли, вешаем над огнем. Когда вода закипает, бросаем еще и сушеные грибы.
Грибы мы собираем в ельнике на склоне нашей горы. Я удивился, когда узнал, что Рич их тоже любит; нам повезло, что тут не растут поганки — только еловки, темно-розовые и полосатые, похожие на крохотные беретики дворцовых гвардейцев. У нас — громадная корзина, как ведерный жбан из-под пива, не меньше — и Рич прямо нос под папоротник сует, чтобы набрать больше, чем я. Такая умора — голова под травой, а сам весь снаружи! Я его дергаю за хвост и кричу: «Рич, давай в прятки играть!» — а он отмахивается, как от мухи. Тут главное — удержаться на ногах.
У него такой потешный хвост… так и тянет что-нибудь учудить. Ленточкой обвязать, когда Рич заснет, а потом звать: «Киса, киса!» — и просто валяться, как он сердится и развязывает. У него на кончике хвоста шип, как зазубренная стрела — что ни завяжи, ничего не соскальзывает. Только Рич не любит, говорит, что одни людишки нацепляют на себя всякую ерунду, а дракону это неприлично.
Жаль, что Рич не может взять меня полетать. Сам-то он шикарно летает, высоко-высоко, но меня может поднять только в замке до потолка — и сразу поставить на пол. И потом тяжело дышит, потому что устал. Но когда он вырастет, мы с ним полетаем — он пообещал. Взрослому дракону поднять человека ничего не стоит.
— Только бы не стукнуться об облако, — говорю я. — Там их полно. Вдруг они твердые, хоть и кажутся мягкими?
— Ты, Георг, бестолочь, — фыркает Рич. — Они и не твердые, и не мягкие. Они — никакие вообще, как туман, их можно насквозь пролететь, только сыро и капельки на тебе собираются.
— Ты можешь собирать дождик прямо в облаках? — спрашиваю, приоткрыв рот.
— Ну! — говорит Рич самодовольно и улыбается.