Собачий переулок [Детективные романы и повесть]
Шрифт:
— Он велел все оставить!
— Да, но здесь уже есть резолюция! Это старое дело! Нельзя ж, в самом деле, из-за дикой случайности хватать сызнова и убивать уже освобожденных, ни в чем не повинных людей!
Она решительно взяла папку у сердитого Горста и вышла.
«Теперь скорей! Как бы опять что еще не случилось, не помешало», — бегом прямо к Шаленко.
— Константин Константиныч! Поскорее, голубчик, напишите мне ордерочек: резолюция Зудина есть уже. Только, пожалуйста, с копией. Там внизу дожидается старушка-мать заключенного — так надо ее обрадовать, показать!
— Зачем
— Ну, что вам, право, стоит? Бумаги жаль, что ли?.. Какой вы жесткий! Я спрашивала Алексея Ивановича, он разрешил… — А сама покраснела до ушей от волненья и лжи.
— Ну, ладно, ладно, — замахал головою Шаленко, — сделаю, сделаю, одну минутку. Только напрасно, Елена Валентиновна, жалеете вы их. Вон Абрама Моисеича ухлопали. Как жалко беднягу! Хороший и честный был человек! Все мечтал перевезть из Орши семью. А как он работал!..
Но Елене неймется. Булавками колет томленье ожиданья:
«Поскорей, поскорей, скоро час!»
Наконец все готово. Бежит, запыхавшись, чуть не падает: мимо заколоченных ставнями окон, простреленных стекол, железом ворчащих проржавленных вывесок, магазинов готового платья, мелькнувших пустотами окон, как глазными щелями сухих черепов.
Вот и дом, точно ворон, осыпанный пеплом, сторожащий безмолвие дохлой улицы, где копошатся как черви последние люди. Туда, поскорее в подъезд и по лестнице, скользкой и мокрой, на третий этаж.
Сам Чоткин навстречу, весь мигающий остро ощетинившимися вопросом глазами:
— Ну что, как?
— Все готово. Вот ордер, а дубликат на руках. Сегодня вечером будет свободен. И пускай поскорей уезжает куда-нибудь в деревню: мало ль что может случиться?!
Старуха набожно крестится.
Только сейчас замечает Елена бессонные, запавшие, белые дряблые щеки Ивана Петровича и мутный размазанный серенький взгляд суетливого Вунша.
Трясущимися руками Чоткин-старик несет из спальни и ставит в столовой на стол перед Вальд холщовый мешочек.
— Здесь двенадцать. Вот взвесьте. — И тащит из кухни безмен. — Больше, поверьте, никак не удалось насбирать, и то целую ночь на коленях со старухой валялись в ногах у знакомых. Трудно народ понимает беду у чужого!
Ах, как трудно! Вот насбирали без семи золотников девятнадцать фунтов. Выползали все колени. Зато здесь больше трех фунтов будет семьдесят второй пробы!
У старушки глаза на мокнущем месте, в розовых ободочках, и на сморщенном носике уже закачалась слезинка.
— Вы уж войдите в положенье, Христа ради… Вы уж войдите в положенье!
Вальц морщится.
«Как бы скорее отделаться, а тут еще надо разыгрывать глупую роль».
От разбега тонкие пряди ярких каштанных волос лезут на глазки. Торопливо рассыпала по столу гремящее золото.
«Боже мой! Сколько богатства: браслеты, кольца, часы, медальоны, цепочки, цепочки и прыткие, словно живые, кружочки монет, ах, как много монет!» — все засверкало горячей жар-птицей.
— Хорошо. Кто будет от меня принимать, тот и проверит. Только насчет недостачи в весе вам придется как можно скорее на днях непременно добавить. Он
Копию ордера небрежно оставила на столе, где сидела. Указала лишь взглядом. Вунш впилея в нее тотчас, рассматривая на свет оттиск печати. Отмахнулась от роя вопросов:
— Когда же Петичку выпустят?
— Не может ли кто обмануть?
— Жив ли Петичка?
— Да здоров ли он?
— В котором часу он приедет?
— Сегодня будет у вас!
И поскорее, поскорее вышла. Быстрее пошла, осторожно ступая, чтоб не упасть. Мешочек несла под манто. И скрылася за угол.
На углу встречаются прохожие. Молча смотрят друг другу глубоко в гляделки. Озираются робко.
— Вы слышали: нынче убили в Осенникове на даче какого-то главного жида из Чеки!
— Да что вы?!
— Да, да, да! — радостно. — Это последняя новость! — И дальше таинственней — А не слыхали? Едет сюда с подводною силой войной на них какой-то король Белиндер Моравийский! Не слыхали? В самом деле?.. Так знайте: через неделю большевикам будет верный каюк! Это из вернейших источников.
5
В кабинете Зудина раскрыта форточка. Через нее доносится с улицы лязг проезжающих пролеток и журчливое бульканье капелек в водосточном желобе. Давно нетоплен-ная, посиневшая комната теперь дышит холодной и затхлой сыростью, потому что из форточки веет теплой и солнечной свежестью весеннего утра.
Зудин, обросший щетиною щек и злой как крыса, грызет за столом карандаш.
Эта подлая травля ему надоела. Он больше не потерпит
Что есть силы он ударяет по столу, отчего звенит чернильница и скатываются на пол ручки. Он кому-то грозит в угол зашибленным кулаком, хотя в комнате никого больше нет
Дело ясное: под него подкапывается Фомин. Это он иц тригует против него через Игнатьева, и, разумеется, Зудин чувствует, не может не чувствовать эти тысячи мелких при дирочек и косые взгляды товарищей из парткома. Ну, да он им покажет! Он выведет всех их на чистую воду!
— Возьми себя в руки, Алексей! — говорит он сам себе громко надтреснутым голосом. — Возьми себя в руки и покажи, что ты выше их всех!
От этих слов ему делается легче, так что он подымается и делает более спокойно несколько концов из угла в угол по грязному, пыльному ковру.
«И как хитро ведут кампанию, подлецы, — возмущается он. — В глаза лицемерное товарищеское участье, а за глазами гадости и пакости без конца. Неужели закон вражды, злостной конкуренции и хитренького мелочного карьеризма, который ворочал всем старым, прогнившим общественным бытом и с которым он, Зудин, так неистово боролся и борется до сих пор?» — И Зудин даже, судорожно сжав, подымает вверх кулаки. — Неужели он так силен, этот проклятый закон, что разъедает самое святое, самое крепкое, что только существовало для Зудина, — партию?!..»