Собачий переулок [Детективные романы и повесть]

Гумилевский Лев Иванович

А вечером, когда сварили похлебку, он попросил поставить ему на кровать в отдельной чашке. С той же усталой ненавистью и тоской в сердце я принесла ему тарелку. Он похлебал немного и застонал с диким, животным ужасом:

— Ох, мать, мать, я не могу есть похлебку. Ты бы… ты бы хоть купила яичек да яишенку сделала. И к чаю чего-нибудь кисленького купила бы…

Я сразу насторожилась в томительном, злобном удовольствии. Сейчас мама покажет ему эту яишенку и это кисленькое! Когда я болела, мне ведь ничего этого не было. Верно, верно!.. Мама даже покраснела

от злобной досады.

— Да ты с ума сошел, что ли? На что я накуплю для тебя яишенок и кисленького? Пойми сам.

Но он ничего не может понять. В ужасе бормочет, чтобы продали еще что-нибудь. Смотрит страшными глазами то на меня, то на маму и бормочет. И вдруг закрыл глаза, отвернулся к стене и затих. А через полминутки глухим, усталым голосом пробормотал безнадежно:

— Я так и знал. Нечего от вас помощи ждать. Теперь можно помирать. Господи Боже, прости нас!

Услыхали этот стон и переглянулись мы с мамой. Но ни я, ни она ничего не ответили папе. А вечером я сама предложила ему чаю:

— Чаю хотите?

— Дааай…

Я подала чай и отдала ему свой собственный кусочек хлеба. Его откуда-то принес Сережа.

3 декабря

Сегодня в первый раз пойду на службу.

Еще совсем темно, когда я одеваюсь. В углу чернеет папина кровать. Лежит и все так же стонет. Нехорошо на душе от этих стонов. Мама ушла за водой.

Устало оделась и зачем-то подошла к папе. Он не съел вчерашнего кусочка хлеба, и чай не выпит. Сам лежит, отвернувшись к стене. Осторожно говорю ему:

— Я пошла на службу.

А он, все так же лицом к стене, заговорил со стонами:

— Ох, ох… Феюша, как ты голодная-то после болезни пойдешь? Возьми хоть мой-то вчерашний кусочек. Не хочу я…

Удивилась страшно. В голову в первый раз за все время пришло, что он заболел по-настоящему. Так же, как болела я. А потом вдруг подумала: «Ерунда все это! Притворяется».

Он опять стонет:

— Взяла? Иди с Богом… Ох, ох…

— Взяла, взяла, папочка, поправляйтесь… Пошла я…

Вышла в усталом недоумении. За воротами встретила маму. Она возвращается с ведром воды. Согнулась вся, бедная. Едва тащит.

Все в том же недоумении, молча, взяла от нее ведро воды и хотела втащить на лестницу. Не могу… Говорю ей:

— А он-то мне вчерашний хлеб отдал.

Мне кажется, что она сейчас ответит чем-то насмешливым и презрительным, но она говорит грустно:

— Ну, ладно, иди с Богом.

На службе сижу все в том же усталом недоумении. Меня спрашивают:

— Фейка, ты чего нос повесила?

— Ни-че-го, у ме-ня па-па очень б-лен… на-вер-ное, умрет…

Кто-то восклицает с негодующим изумлением:

— Господи, как она спокойно говорит об этом! Прямо удивляюсь на нее.

Потом шла домой и опять промочила ноги. Подумала, что снова заболею. И как-то стала рада. Теперь наверное умру.

И чем ближе подходила к дому, тем больше думала, что теперь умру обязательно. Уже не радость

в душе, а усталая злоба против всех: папы, мамы, Бори и даже Сережи.

Дома со злобой сняла сапоги и отбросила их в угол. Никому не говорю ни слова. Сережа лежит, мама на кухне, папа стонет. Не заметила, как подошла к кровати. Взглянула и поразилась. Закутан одеялом до самого подбородка. На месте груди одеяло быстро колышется. Голова отвернулась набок и лежит ко мне страшным лицом. Глаза закрыты, а губы шевелятся. Виден висок, и на нем натянута пожелтевшая, потная кожа. С головы спустились и прилипли к ней редкие волосы. Господи, глаза открылись и смотрят на меня. Какие они теперь блестящие! Губы шевелятся сильнее и разрывают мокрые, слипшиеся комками усы:

— Феююша, прииишлааа…

Голова закружилась. Смотрю на него как в тумане. И вдруг стало радостно: на табурете яичница и стоит бутылочка с чайным ромом. Да, да, мама все-таки купила. Слава Богу! Побежала на кухню к маме:

— Ну, что, как папа?

А мама уже вытирает передником глаза:

— Плохо очень. Утром в больницу ходил, в советскую.

— Что вы, мама? Как же он один ходил?

— Да, вот один… Некому было. Доктор сказал — очень опасно. Обязательно в больницу надо. Карету ждем «скорой помощи».

— Мамочка, а карета сегодня будет?

— Сегодня обещали. Ведь его в больнице чем-нибудь полечат, наверное.

И она посмотрела на меня чего-то просящими глазами.

— Конечно, мамочка, в больнице ведь лекарства дадут, и доктор каждый день, там лучше будет.

Я лгу только потому, что этого просят мамины глаза.

Карета приехала в 10 часов вечера. Два толстых санитара в белых халатах вошли в комнату. С ужасом я смотрю на них. Оба стоят на середине комнаты, под самой электрической лампочкой. У одного красное лицо, как большая буква «О», толстый нос и густые брови, а другой смотрит еще сердитей и говорит:

— Ну, мы думали, совсем больной, а этот и сам сойдет.

Мама плачет и одевает папу, а у него дрожит губа, как у ребенка. Смотрит то на санитара, то на маму и лепечет:

— Да, да, я сам сойду.

И вдруг я подошла к санитару и медленно сказала:

— Да, да, да, я сам сойду.

И мама подхватывает тоже:

— Да, да, он сам сойдет.

А я, как услыхала мамин голос, вдруг почувствовала, что текут слезы. Убежала в другую комнату. Вытерла и опять пришла. Папа уже совсем одет и тянется к маме жалкими, жалкими, как тогда у Шуры, глазами:

— А… а когдааа приееедете ко мне?

— Завтра, завтра утром приедем. Все, все. Переночуем ночку и приедем. Ты не бойся. Приедем, приедем.

Мне тоже нужно поцеловать папу, а я не могу, не могу. Противные, мокрые, слипшиеся усы…

Санитары тронулись, голова папы слабо мотнулась и опустилась на грудь. Уже выходят на кухню.

Сердце словно вскрикнуло. Бросилась за ним, чтобы поцеловать. Догнала на кухне. Опять не могу. Вдруг один санитар обернулся и удивленно говорит:

— А разве его никто не поедет провожать?