Собака моего врага
Шрифт:
Ночь он спал крепко и без снов, а наутро собрался в дорогу. Девка смотрела на него прежним собачьим взглядом. Лицо у неё было красное, зарёванное — небось до утра глаз не сомкнула. А ведь и пришибить могла во сне. Теперь — могла. Хотя… да нет, не могла. Кишка тонка. Раз Вонгерда за год так и не сподобилась подушкой придушить, так что уж теперь…
Трой вышел во двор. День стоял солнечный, ясный — первый, кажется, ясный день за прошедшие недели. Было безветренно, и в кои-то веки не тянуло с ближних болот тухлым душком.
Трой оглядел двор, с удовлетворением задержал взгляд на ухоженной могиле, перевёл глаза на собачью конуру. Щенки подросли, прозрели, и теперь бойко
Что-то кольнуло его — будто пристальный взгляд или чувство близкой опасности. Трой вскинул голову и встретился с круглыми жёлтыми глазами. Умными, внимательными. Изучающими. Вопрошающими. Не хотел бы он отвечать на этот вопрос, но не ответить не мог — всё тело его говорило, окрепшие мускулы, прямая спина, твёрдый взгляд. Говорило: здоров уже. Здоров — и готов.
Вонгердова собака, успел подумать он, глядя, как псина медленно поднимается — опустевшее брюхо казалось странно поджарым, — отталкивается мохнатыми лапами от земли, мчится к нему, пригнув голову, и солнце, тёплое солнце отблесками играет на белых клыках… Вонгердова собака — честная. Не нападёт на слабого, на больного. Дождётся. Дождётся равного.
Она прыгнула, Трой рванул из ножен меч, но всё равно не успел бы — может, и впилась бы сталь псине в опустевшее брюхо, да только ещё прежде её челюсть сомкнулась бы у Троя на горле… Но что-то сипло засвистело справа, потом грохнуло, так, что у Троя заложило уши, полыхнула в воздухе ярко-белая вспышка — и псина рухнула наземь прямо из прыжка, будто подстреленная в полёте птица. Брюхо ей прожгло напрочь, кишки вывалились из него ещё до того, как она упала. Собака задёргалась, булькая выступившей в алой пасти пеной, дико вращая жёлтыми глазами. Трой подошёл к ней, чувствуя, как снова отяжелела больная нога. Присел, хотел протянуть руку, коснуться морды, но передумал. Поднял меч, коротко ударил, прекратив мучения бедной твари. Глянул поверх замершей чёрной туши на щенков, сбившихся в кучу и отчаянно пищавших от недоумения и страха.
И потом только поднял голову и посмотрел направо.
Посмотрел — и обомлел.
Она стояла там, и в руках у неё было что-то такое, чему Трой сперва даже названия не мог подыскать. Вроде как палка, и не палка, длинная, чёрная, с круглой дыркой в поперечнике. А потом его будто кипятком ошпарило: демоны преисподней, да это ведь «гремучий огонь»! У Вонгерда был «гремучий огонь»! Трой никогда этих штуковин не видал, только слышал о них — что придумали их колдуны из восточных земель, вроде как палки, которые плюются белым пламенем, и дальность у них, и сила убойная — арбалету не снилось… Легенды об этих палках диковинных ходили, только никто не знал, где их найти. Трой бы душу за такую палку продал. А у Вонгерда — глядишь, была…
Была, подумал Трой, и он мог встретить меня с ней наперевес, проклятье, да мог башку мне снести ещё до того, как я домишко его увидел — и не стал. Он вышел ко мне с мечом, как мужчина, как воин, и мы дрались, как мужчины и воины, и любой из нас мог умереть, как воин и мужчина — шансы были равны.
А теперь вот стоит тут… баба. С «гремучим огнём» наперевес. Стоит, и чёрная дыра в поперечнике направлена Трою в грудь… И как она успела, подумал Трой. Как успела? Схватить, выскочить, выстрелить — а мне даже меч выдернуть времени не хватило? Или она ещё прежде, чем эта псина кинулась на меня, стояла на пороге, целя мне в спину?…
— Ну, — сказал он, — ты дала. Не ожидал.
— Я умею, — ответила женщина и вдруг залилась гордым румянцем. — Меня Вонгерд учил. Тут на болоте твари разные, так я по ним…
— Учил? — переспросил Трой. — Он тебя учил? Обращаться с этим?…
— Учил, — повторила женщина и заулыбалась. — Говорил, хорошо у меня выходит. Хвалил даже. — Она запнулась и вдруг протянула ему «гремучий огонь». — Я тебе её несла. Возьми… может, сгодится? И я, может… сгожусь…
Ох ты, дура… Ох ты дура, дура! Старик Вонгерд доверил твоим умелым, но таким равнодушным рукам самое ценное, что имел. Самое важное, что у него было, то, за что любой в большом мире правую руку бы отдал. Да я бы своей бабе под страхом смерти запретил даже прикасаться к этой палке… а он тебя учил. Стрелять. Он не боялся, что однажды ты направишь эту палку ему в голову и долбанёшь из неё гремучим огнём… Он верил тебе. Тебе, стерве, он верил, он тебе доверял. И жизнь спас, и заботился, и… И любил, выходит. Любил он тебя, дуру.
А ты врага его выходила. Убийце его жизнь подарила. Дважды. Первый раз — когда плохую, ох, плохую же рану залечила. И другой — сейчас… Когда от собачьих зубов спасла. От зубов собаки, которая, брюхатая на последних днях, сдирала себе кожу в кровь, срываясь с цепи и стремясь хозяину на выручку… верной, преданной, хорошей собаки. Ты бы такой собакой быть никогда не смогла. Ты только глумиться можешь над могилой своего хозяина, паскудными лапами её разгребать, и тут же с визгом ластиться к новому господину… И главное сокровище прежнего хозяина даришь, отдаёшь на поруганье и его, и себя, только что руки не лижешь. А я-то решил, ты убить меня вышла. Думал, проснулось таки в тебе что-то…
— Ах ты дрянь, — прохрипел Трой. — Ты зачем её убила? А? Дрянь… дрянь неблагодарная!
Улыбка замёрзла на миловидном лице, будто холодом от неё сразу повеяло. Чёрная палка дрогнула в тонких руках, приподнялась.
Трой развернулся, выпрямился во весь рост, расставил руки.
— Давай, — сказал он, глядя ей в глаза. — Давай, стреляй. Ну, давай, девка. Ясмина… Выстрелишь — хорошей собакой будешь. Человека из тебя так и так не выйдет. Так хоть собакой… хорошей же. Ну, стреляй, девочка, Ясминочка, стреляй, хорошая моя. Давай. За мужа своего, хозяина, давай…
Он говорил и говорил, а взгляд женщины плыл, будто она и хотела ему в глаза смотреть, и не могла.
— Да как же… — наконец прошептала она. — Как же ты, что ты… Как я могу, в тебя… ты что!
Она бросила палку на землю. Трой застыл, ожидая белой вспышки и, может быть, смерти, но ничего не произошло. Лежит себе — палка как палка. Только цены неописуемой…
И — вот странно — от последней мысли так гадко стало на душе.
— Нет, значит, — сказал он. — Не можешь в меня, значит, да? Ты, тупая, неблагодарная су…
Он осёкся, вдруг вспомнив алую пасть в клочьях пены и глаза, полные слепой ненависти к убийце хозяина.
Нет. Это слово слишком хорошее для неё.
Он пошёл к ней, и она, кажется, до последнего мгновения не понимала, что он собирается делать. Мучить её Трой не стал — хватило одного удара. Кровь брызнула ему на лицо. Была она почему-то не тёплой, как кровь Вонгерда, и не горячей, как его собственная кровь, а прохладной, чуть ощутимой.
Трой отвернулся, отряхнул лезвие, пошёл прочь. Потом остановился, словно вспомнил что-то, подошёл к собачьей конуре. Двое щенков подползли к трупу матери и скулили подле него, двое других возобновили драку. Рыжая псинка уже забыла свои горести и с радостным визгом грызла хвост братишки. Тот пищал и вырывался, но всё было тщетно.