Собирается буря
Шрифт:
— Прочь с глаз моих, раб-покойник!
Бедный писарь зашатался от крика, открыв рот.
— Посудомойка! Самый тупой из всей канцелярии! Давай, расскажи мне, сколько золота в моей сокровищнице! Что еще ты знаешь, кроме золота! Я бы посмотрел, как твой лоб покроется морщинами из-за настоящих неприятностей, а канцелярия прогнется от забот! Как тебе это понравится?!
Теодорих вернулся к игре в шахматы. Король быстро убрал одну из фигур и с такой силой ею ударил, что доска задрожала, и сдвинулось еще несколько пешек.
—
Теодорих резко засмеялся.
— Я не против твоего похода в Британию и сражений с саксами ради его спасения! Мы все переживаем свои Последние Дни!
Аэций разглядывал доску.
— Но я далеко не молод, мой римский друг. Мои старые глаза слезятся и ничего не видят на солнце. И уши, увы, слышат хуже, чем когда-то. Хотя случается меньше всяких глупостей, чем раньше.
Теодорих пошевелился, выпрямившись на большом деревянном стуле.
— Но думаю, я еще держусь по-королевски, если учесть мой почтенный старый возраст, не так ли? Да? Да?! Хотя я уже просто мешок с костями, которые не разваливаются лишь благодаря этому королевскому кушаку.
Теодорих хлопнул по массивному золотому поясу с пряжками вокруг своего большого живота.
— Мешок со старыми кишками, наполненными медом. Туша!
Внезапно Теодорих повернулся на стуле.
— Чего ты разглядываешь мой трон, парень? — громко закричал он.
Аэций поднял голову. Второй сын короля, восемнадцатилетний Торисмонд, высокий и грациозный юноша, терпеливо ждал своей очереди, чтобы ответить.
— Пусть тебя одолеют адские боли из-за геморроя, если ты займешь это место прежде назначенного времени!
— Отец, я…
— Принеси мне горшок. Хочу помочиться.
Торисмонд покорно пошел прочь и через минуту вернулся с горшком.
Аэций посмотрел на кровли домов. В весеннем небе резвились стрижи, их пронзительные крики разносились над красными черепицами городских крыш.
Бедный писарь поспешно удалялся, скрывшись в тени колоннады, по-прежнему крепко сжимая неподписанный документ и надеясь пройти незамеченным, когда Теодорих повернул голову.
— Эй, бледная рожа! Возьми горшок. Эй, давай, забери его! Какой же ты дурак: боишься запачкать свои руки королевской мочой, хотя ежедневно твои ладони запятнаны чужим золотом.
Писарь, пятясь, отступил назад.
— Раб! — закричат вдогонку король. — Счетовод! Теперь полей дворцовые розы! Они будут источать сладчайший аромат!
Теодорих снова посмотрел на Аэция, потом сделал большой глоток из деревянной чашки и облизнул губы.
— Между готами и римлянами не может быть союза, мой старый друг! Прошлое не позволяет, оно насмехается над нами. Хотя дружбу между тобой и мной разрушит только смерть. Мы же оба христиане, разве не так? Хотя ты и называешь меня
Аэций покачал головой.
— Христиане… Я не богослов.
— Слушай, не хитри, я знаю — ты храбрее, чем те, кто скрывает убеждения. Они словно медведи, которые прячут свой навоз! Разве Сын равен Отцу? Разве мой сын равен мне?
Теодорих посмотрел на Торисмонда, терпеливо ожидающего неподалеку.
— Ты могущественнее, чем твой отец, парень?! — заорал король.
Юноша грациозно поклонился:
— Нет, господин мой.
— А я — да! — донесся звонкий девический голос. — И гораздо привлекательнее!
Мелькнуло белое платье, и из маленького дворика в облаке светлых волос показалась девушка и обвила руками шею отца, покрыв бесчисленными поцелуями смеющегося короля. Это была Амаласунта, единственная дочь Теодориха четырнадцати лет от роду, его любимица. Король души в ней не чаял. Как и шестеро старших братьев. Может, Амаласунта казалась немного испорченной, но никто из родственников этого не замечал. Избалованная, самовлюбленная, легкомысленная, она была очаровательной, живой и веселой девушкой. Когда-нибудь Амаласунта удачно выйдет замуж. Но горе постигнет того мужчину, который прежде осмелится посягнуть на ее честь или осквернить ее имя. Теодорих с шестью сыновьями встанет на защиту любимой дочери.
На земле еще не родился мужчина, которого король не осыпал бы оскорблениями, когда ему хотелось. Но если рядом оказывалась женщина, Теодорих уже был менее уверен в себе. А со своей веселой юной дочкой он и вовсе терялся.
Аэций попытался скрыть улыбку.
— Чему ты смеешься, стратег? — игриво спросила Амаласунта. — Поделись с нами. Хорошо известно, какое у тебя отличное чувство юмора, ты всегда шутишь и смеешься, словно никакие заботы не отягощают твою душу.
— Да ничему, ничему, — серьезно ответил Аэций, подумав, что девушка начинает флиртовать.
Амаласунта отбросила назад свои длинные белокурые волосы и снова нежно поцеловала отца.
— Хорошо, — сказала она и легко зашагала по двору. Аэций не обернулся и не стал смотреть девушке вслед. Стратег знал: Амаласунта бросает взгляды через плечо, желая убедиться, что гость за ней наблюдает. Но Аэций уже был слишком стар и годился ей в отцы — даже в дедушки.
— Гм, — пробормотал нежно Теодорих, прижав руку к щеке. — Ну, теперь дальше.
Король сел и снова перешел в атаку.
— Этот Христос, Он был великим проповедником, этот блаженный. — Теодорих повернулся к Аэцию. — Но говорить, что Христос равнялся Эгиру и обладал той силой, которая приводит в движение глубины моря и которая повелевала вечностью на необъятных безмолвных просторах до того мгновения, как появилось время… Это глупо. Ни один человек не является богом.
Аэций хранил молчание.
— Христос сказал своим последователям, что не мир принес, но меч. Правильно! Мужик, не тряпка!